Андрей Вознесенский - Тьмать
С. Щипачёву
Утиных крыльев переплеск.И на тропинках заповедныхпоследних паутинок блеск,последних спиц велосипедных.
И ты примеру их последуй,стучись проститься в дом последний.В том доме женщина живёти мужа к ужину не ждёт.
Она откинет мне щеколду,к тужурке припадёт щекою,она, смеясь, протянет рот.И вдруг, погаснув, всё поймёт —поймёт осенний зов полей,полёт семян, распад семей…
Озябшая и молодая,она подумает о том,что яблонька и та – с плодами,бурёнушка и та – с телком.
Что бродит жизнь в дубовых дуплах,в полях, в домах, в лесах продутых,им – колоситься, токовать.Ей – голосить и тосковать.
Как эти губы жарко шепчут:«Зачем мне руки, груди, плечи?К чему мне жить, и печь топить,и на работу выходить?»
Её я за плечи возьму —я сам не знаю что к чему…
А за окошком в юном инеележат поля из алюминия.По ним – черны, по ним – седы,до железнодорожной линиипротянутся мои следы.
1959ТУМАННАЯ УЛИЦАТуманный пригород как турман.Как поплавки – милиционеры.Туман.Который век? Которой эры?
Всё – по частям, подобно бреду.Людей как будто развинтили…Бреду.Верней – барахтаюсь в ватине.
Носы. Подфарники. Околыши.Они, как в фодисе, двоятся.Калоши?Как бы башкой не обменяться!
Так женщина – от губ едва,двоясь и что-то воскрешая,уж не любимая – вдова,ещё твоя, уже – чужая…
О тумбы, о прохожих трусь я…Венера? Продавец мороженого!..
Друзья?Ох, эти яго доморощенные!
Я спотыкаюсь, бьюсь, живу,туман, туман – не разберёшься,о чью щеку в тумаке трёшься?…Ау!
Туман, туман – не дозовёшься…
1959ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕКТРИЧКАМальчики с финками, девочки с фиксами.Две контролёрши заснувшими сфинксами.
Я еду в этом тамбуре,спасаясь от жары.Кругом гудят, как в таборе,гитары и воры.
И как-то получилось,что я читал стихимежду теней плечистых,окурков, шелухи.
У них свои ремёсла.А я читаю им,как девочка примёрзлак окошкам ледяным.
На чёрта им девчонкаи рифм ассортимент?Таким, как эта, – с чёлкойи пудрой в сантиметр?!
Стоишь – черты спитые,на блузке видит взглядвсю дактилоскопиюмалаховских ребят.
Чего ж ты плачешь бурно,и, вся от слёз светла,мне шепчешь нецензурно —чистейшие слова?…
И вдруг из электрички,ошеломив вагон,ты, чище Беатриче,сбегаешь на перрон!
1959* * *Мы писали историюне пером – топором.Сколько мы понастроилидеревень и хором.
Пахнут стружкой фасады,срубы башни, шатры.Сколько барских усадебвзято в те топоры!
Сотрясай же основы!Куй, пока горячо.Мы последнего словане сказали ещё.
Взрогнут крыши и листья.И поляжет весь светот трёхпалого свистамежпланетных ракет.
1959ТИШИНЫ ХОЧУ!
Шестидесятые
Между кошкой и собакойЛиловые сумерки Парижа. Мой номер в гостинице.
Сумерки настаиваются, как чай. За круглым столом напротив меня сидит, уронив голову на локоть, могутный Твардовский. Он любил приходить к нам, молодым поэтам, тогда, потому что руководитель делегации Сурков прятал от него бутылки и отнимал, если находил. А может, и потому, что и ему приятно было поговорить с независимыми поэтами. Пиетет наш к нему был бескорыстен – мы никогда не носили стихи в журнал, где он редакторствовал, не обивали пороги его кабинета.
В отдалении, у стены, на тёмно-зёленой тахте полувозлежит медноволосая юная женщина, надежда русской поэзии. Её оранжевая чёлка спадала на глаза подобно прядкам пуделя.
Угасающий луч света озаряет белую тарелку на столе с останками апельсина. Женщина приоткрывает левый глаз и, напряжённо щупая почву, начинает: «Александр Трифонович, подайте-ка мне апельсин. – И уже смело: Закусить».
Трифонович протрезвел от такой наглости. Он вытаращил глаза, очумело огляделся, потом, что-то сообразив, усмехнулся. Он встал; его грузная фигура обрела грацию; он взял тарелку с апельсином, на левую руку по-лакейски повесил полотенце и изящно подошёл к тахте.
«Многоуважаемая сударыня, – он назвал женщину по имени и отчеству. – Вы должны быть счастливы, что первый поэт России преподносит Вам апельсин. Закусить».
Вы попались, Александр Трифонович! Едва тарелка коснулась тахты, второй карий глаз лукаво приоткрылся: «Это Вы должны быть счастливы, Александр Трифонович, что Вы преподнесли апельсин первому поэту России. Закусить».
И тут я, давясь от смеха, подаю голос: «А первый поэт России спокойно смотрит на эту пикировку».
Поэт – всегда или первый, или никакой.
БЬЮТ ЖЕНЩИНУБьют женщину. Блестит белок.В машине темень и жара.И бьются ноги в потолок,как белые прожектора!
Бьют женщину. Так бьют рабынь.Она в заплаканной красесрывает ручку, как рубильник,выбрасываясь на шоссе!
И взвизгивали тормоза.К ней подбегали, тормоша.И волочили, и лупилилицом по лугу и крапиве…
Подонок, как он бил подробно,стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!Вонзался в дышащие рёбработинок узкий, как утюг.
О, упоенье оккупанта,изыски деревенщины…У поворота на Купавнубьют женщину.
Бьют женщину. Веками бьют,бьют юность, бьёт торжественнонабата свадебного гуд,бьют женщину.
А от жаровен сквозь уютгорящие затрещины?Не любят – бьют, и любят – бьют,бьют женщину.
Но чист её высокий свет,отважный и божественный.Религий – нет, знамений – нет.Есть Женщина!..
…Она, как озеро, лежала,стояли очи, как вода,и не ему принадлежала,как просека или звезда,
и звёзды по небу стучали,как дождь о чёрное стекло,и, скатываясь, остужалиеё горячее чело.
1960ГИТАРАБ. Окуджаве
К нам забредал Булатпод небо наших хижинкостлявый как бурлакон молод был и хищен
и огненной настурциейробея и наглеягитара как натурщицалежала на коленях
она была смирнейчем в таинстве дикарьи тёмный город в нейгудел и затихал
а то как в рёве циркався не в своём уме —горящим мотоцикломносилась по стене!
мы – дети тех гитаротважных и дрожащихмежду подруг дражайшихневерных как янтарь
среди ночных фигурты губы морщишь едкок ним как бикфордов шнуркрадётся сигаретка
1960* * *По мотивам Расула Гамзатова
Если б были чемпионаты,кто в веках по убийствам первый, —ты бы выиграл, Век Двадцатый.Усмехается Век Двадцать Первый.
Если б были чемпионаты,кто по лжи и подлостям первый,ты бы выиграл, Век Двадцатый.Усмехается Век Двадцать Первый.
Если б были чемпионаты,кто по подвигам первый, —нет нам равных, мой Век Двадцатый!..Безмолвствует Двадцать Первый.
1960БАЛЛАДА 41-го ГОДАПартизанам Керченской каменоломни
Рояль вползал в каменоломню.Его тащили на дровак замёрзшим чанам и половням.Он ждал удара топора!
Он был без ножек, чёрный ящик,лежал на брюхе и гудел.
Он тяжело дышал, как ящер,в пещерном логове людей.А пальцы вспухшие алели.На левой – два, на правой – пять…Онопускалсяна колени,чтобы до клавишей достать.
Семь пальцев бывшего завклуба!И, обмороженно-суха,с них, как с разваренного клубня,дымясь, сползала шелуха.
Металась пламенем сполошнымих красота, их божество…И было величайшей ложьювсё, что игралось до него!
Все отраженья люстр, колонны…Во мне ревёт рояля сталь.И я лежу в каменоломне.И я огромен, как рояль.
Я отражаю штолен сажу.Фигуры. Голод. Блеск костра.И, как коронного пассажа,я жду удара топора!
1960КРОНЫ И КОРНИНесли не хоронить,несли короновать.
Седее, чем гранит,как бронза – красноват,дымясь локомотивом,художник жил,лохмат,ему лопаты былибожественней лампад!
его сирень томилась…Как звездопад,в поту,его спина дымиласьбуханкой на поду!..
Зияет дом его.Пустые этажи.На даче никого.В России – ни души.
Художники уходятБез шапок,будто в храм,в гудящие угодья,к берёзам и дубам.
Побеги их – победы.Уход их – как восходк полянам и планетамот ложных позолот.
Леса роняют кроны.Но мощно над землёйворочаются корникорявой пятернёй.
1960ПРОТИBОСТОЯНИЕ ОЧЕЙТретий месяц её хохот нарочит,третий месяц по ночам она кричит.А над нею, как сиянье, голося,вечерамиразражаютсяглаза!Пол-лица ошеломлённое стекловертикальными озёрами зажгло.
…Ты худеешь. Ты не ходишь на завод,ты их слушаешь, как лунный садовод,жизнь и боль твоя, как влага к облакам,поднимается к наполненным зрачкам.
Говоришь: «Невыносима синева!И разламывает голова!Кто-то хищный и торжественно-чужойсвет зажёг и поселился на постой…»
Ты грустишь – хохочут очи, как маньяк.Говоришь – они к аварии манят.Вместо слёз —иллюминированный взгляд.«Симулирует», – соседи говорят.
Ходят люди, как глухие этажи.Над одной горят глаза, как витражи.
Сотни женщин их носили до тебя,сколько муки накопили для тебя!Раз в столетиекасаетсялюдейэто Противостояние Очей!..…Возле моря отрешённо и отчаяннобродит женщина, беременна очами.
Я под ними не бродил,за них жизнью заплатил.
1961МОНОЛОГ БИТНИКАЛежу бухой и эпохальный.Постигаю Мичиган.Как в губке, время набухаетв моих веснушчатых щеках.
В лице, лохматом, как берлога,лежат озябшие зрачки.Перебираю, как брелоки,прохожих, огоньки.
Ракетодромами гремя,дождями атомными рея,Плевало время на меня,плюю на время!
Политика? К чему валандаться!Цивилизация душна.Вхожу, как в воду с аквалангом,в тебя, зелёная душа.
Мы – битники. Среди хулымы – как зверёныши, волчата.Скандалы, точно кандалы,за нами с лязгом волочатся.
Когда магнитофоны ржут,с опухшим носом скомороха,вы думали – я шут?Я – суд!Я – Страшный суд. Молись, эпоха!
1961НОЧНОЙ АЭРОПОРТ B НЬЮ-ЙОРКЕАвтопортрет мой, реторта неона, апостолнебесных ворот —аэропорт!
Брезжат дюралевые витражи,точно рентгеновский снимок души.Как это страшно, когда в тебе небо стоитв тлеющих трассах необыкновенных столиц!
Каждые суткитебя наполняют, как шлюз,звёздные судьбыгрузчиков, шлюх.
В баре, как ангелы, гаснут твои алкоголики,ты им глаголешь!
Ты их, прибитых,возвышаешь!Ты им «Прибытье»возвещаешь!
* * *Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес…Пять «Каравелл»ослепительносядут с небес!Пять полуночниц шасси выпускают устало.Где же шестая?
Видно, допрыгалась —блядь, аистёнок, звезда!..Электроплиткамипляшут под ней города.
Где она реет,стонет, дурит?И сигареткойв тумане горит?
Она прогноз не понимает.Её земля не принимает.
* * *Худы прогнозы. И ты в ожидании бури,как в партизаны, уходишь в свои вестибюли.
Мощное око взирает в иные мира.Мойщики оконслезят тебя, как мошкара,Звёздный десантник, хрустальное чудище,сладко, досадно быть сыном будущего,где нет дуракови вокзалов-тортов —одни поэты и аэропорты!Стонет в аквариумном стекленебо,приваренное к земле.
* * *Аэропорт – озона и солнцааккредитованное посольство!
Сто поколенийне смели такого коснуться —преодоленьянесущих конструкций.Вместо каменных истукановстынет стакан синевы —без стакана.Рядом с кассами-теремамион, точно газ,антиматериален!Бруклин – дурак, твердокаменный чёрт.
Памятник эры —Аэропорт.
1961BСТУПЛЕНИЕОткрывайся, Америка!Эврика!
Короную Емельку,открываю, сопя,в Америке – Америку,в себе —себя.
Рву кожуру с планеты,сметаю пыль и тлен,спускаюсьв глубьпредмета,как в метрополитен.
Там груши – треугольные,ищу в них души голые.Я плод трапециевидныйберу, не чтоб глотать —чтоб стёкла-сердцевинкисияли, как алтарь!
Исследуйте, орудуйте,не дуйте в ус,пусть врут, что изумрудный, —он красный, ваш арбуз!
Дарвины, Рошалиошибались начисто.Скромность украшает?К чёрту украшательство!
Вгрызаюсь, как легавая,врубаюсь, как колун…Художник хулиганит?Балуй,Колумб!
По наитиюдую к берегу…ИщешьИндию —найдёшьАмерику!
1961BТОРОЕ BСТУПЛЕНИЕОбожаютвой пожар этажей, устремлённыхк окрестностям рая!Я – борзая,узнавшая гон наконец, я – борзая!Я тебя догоню и породу твою распознаю.По базарному днуты, как битница, дуешь, босая!
Под брандспойтом шоссе мои уши кружились,как мельницы,по безбожной, бейсбольной,по бензоопасной Америке!
Кока-кола. Колокола.Вот нелёгкая занесла!
Ты, чертовски дразня, сквозь чертоги вела и задворки,и на женщин глазаотлетали, как будто затворы!
Мне на шею с витрин твои вещи дешёвками вешались.Но я душу искал,я турил их, забывши про вежливость.
Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом.Синей лампой в подвалеплясала твоя негритянка!
Я был рядом почти, но ты зябко ушла от погони.Ты прочти и прости,если что в суматохе не понял…
Я на крыше, как гном,над нью-йоркской стою планировкой.На мизинце моёмтвоё солнце – как божья коровка.
1961МОТОГОНКИ ПО BЕРТИКАЛЬНОЙ СТЕНЕН. Андросовой
