Гарик Сукачёв - Моя бабушка курит трубку
Но впрочем,
У каждого есть право на выбор,
Право на выбор.
И кто-то снова будет грустить
На кухне,
А кто-то не сможет заснуть.
Кто-то скажет:
«Да я же люблю тебя, глупая».
Чей-то автобус захочет свернуть.
Кто-то поставит все на удачу,
А кто-то бросит семью.
Но только один хоть чего-то изменит —
Тот, кто встанет на крыше,
На самом краю.
Тот, кто встанет на крыше,
На самом краю.
Но впрочем,
У каждого есть право на выбор,
Право на выбор.
Города, где после дождя дымится асфальт
Ветер падет на прокуренный снег,
И взгляд превратит воду в огонь.
Где мы просочимся
В воронки столиц
И разбросаем усталые руки
На черных перинах ночей.
Но что мы сможем понять?
Но что мы сможем сказать
О городах, о городах,
Где после дождя дымится асфальт?
Зажмурив глаза и замкнув на замок,
В отрезок ужав единицу пространства,
Пустые пропасти ртов,
Что пахнут могилой
За лживой оградой
Акрополей наших отцов.
Но что мы сможем понять?
Но что мы сможем сказать
О городах, о городах,
Где после дождя дымится асфальт?
Меня видели вчера, танцующим степ,
На раскаленной игле.
Я зарезан на рейде в районе Борнео
В пьяной драке на корабле.
Я тот человек, кто получал
Заздравную чашу из рук палача.
Я выпускал электрический ток
Одним поворотом стального ключа
В города,
Где после дождя дымится асфальт.
Где взгляд, как приказ
Для начала движенья.
А бритва является символом веры.
А точка отсчета вселенной —
Всего лишь бумага и формула букв.
Я встретил вчера старика —
Он умел глотать огонь.
Он умел предсказывать судьбу.
Но он ничего не знал,
Но он ничего не знал
О городах, о городах, о городах,
Где после дождя дымится асфальт.
Окно на окраине
Мелкий дождь стучит по крышам,
По деревьям, по углам.
Русый мальчик еле дышит,
Прислонил ладонь к губам.
Напевает за оконцем
Ветер тихие слова.
Только сумрак,
И к японцам до утра
Сбежало солнце – огневая голова.
Грусть и трепет расставанья,
За спиной часы: тик-так.
И от теплого дыханья
На стекле вспотел пятак.
Гривой туча за оконцем,
А под нею звезд канва.
Только ветер.
И к японцам до утра
Сбежало солнце – огневая голова.
Грустный мальчик тянет пальчик,
На реснице спит слеза.
Он рисует рот и носик,
И японские глаза.
Дождь и сумрак за оконцем
Да под тучей звезд канва.
Только ветер,
И к японцам до утра
Сбежало солнце – огневая голова.
Дождь и сумрак за оконцем,
Да под тучей звезд канва.
Дворник-ветер,
Но японцем на стекле
Смеется солнце – огневая голова.
Песни с окраины
За окошком месяц май
А за окошком месяц май,
Месяц май, месяц май.
А в белой кружке черный чай,
Черный чай, черный чай.
А в доминошне мужички,
Мужички, мужички.
Да по асфальту каблучки,
Каблучки, каблучки.
Зацокал в сквере соловей,
Как шальной, как шальной.
Сосед полковник третий день
Сам не свой, как больной.
Она не хочет, вот беда,
Выходить за него.
А он мужчина хоть куда,
Он служил в ПВО.
Орут под окнами коты
День и ночь, день и ночь.
От ихней сладкой маеты
Поутру теплый дождь.
Весной простужен и объят
Город мой, город мой.
И ветры весело галдят
Над рекой, над Москвой.
А в кружке чай давно остыл,
И погас беломор.
А на душе от слов и рифм
Перебор, перебор.
Ведь по асфальту каблучки,
Ведь здесь орет месяц май.
Здесь коты и мужички,
Приезжай, приезжай.
Здесь по асфальту каблучки,
И здесь орет месяц май.
Я подарю тебе Москву,
Поскорей приезжай.
Это был ангел
Я спросил его: «Друг,
Что ты делаешь здесь?»
Он ответил: «Так, просто сижу».
И спросил меня сам:
Слушай, а курево есть?»
«Вроде есть, – я сказал, – погляжу».
Протянул сигаретку
Ему я – он взял.
И задумчиво так
Закурил.
Ничего я на это
Ему не сказал,
А сел рядом у края перил.
Он курил и молчал,
И о чем-то вздохнул.
Я украдкой взглянул на него.
Нет, не молод он был,
Лет на сорок тянул.
Было жалко за что-то его.
Был устал он
И даже, казалось, небрит,
В волосах, словно пыль, седина.
Весь ссутулился он,
В чем-то грязном, больном
Были два его белых, прекрасных
Крыла.
Докурил он окурок,
Щелчком его пнул,
Полетел огонек вниз и в ночь.
Повернулся ко мне
И слегка подмигнул,
И сказал: «Ну, бросайся,
Чего же ты ждешь?»
Это был ангел. Это был ангел.
Это был ангел.
Я спросил его: «Друг,
Что ты делаешь здесь?»
Он ответил: «Так, просто сижу».
И спросил меня сам:
«Слушай, а курево есть?»
«Вроде есть, – я сказал, – погляжу».
Горит огонь
Горит огонь, горит,
Но что-то неможется,
Что-то грустится мне,
Что-то тревожится.
То ли себя потерял,
То ли раскис совсем.
Что-то забыл, не узнал,
Лодкою на мель сел.
Горит огонь, горит
Искрами по ветру.
Да что-то не в лад, невпопад
Ночью и поутру.
Расправить ли плечи, сказать
Слово, полслова ли?
Или поехать, пойти, побежать
В гору, под гору ли?
Горит огонь, горит
Все думками горькими.
Болит голова, болит
К похмелью,
к попойке ли.
Да что я, черт побери,
Чокнутый, сглазили?
Где светлые думы мои?
Пропали, завязли ли?
Горит огонь, горит,
Не сходится с думами.
Да как кто-то в душе бередит
Рваными струнами.
Да, ладно, ребята, пустяк,
Что было – запомнили.
Прижмусь я поближе к костру
Лицом и ладонями.
Витька Фомкин
Где-то возле Ордынки
Или возле Таганки,
Или где-то еще,
Заблудившись весной,
На неверных ногах
После выпитой банки
Витька Фомкин, монтер,
Добирался домой.
А на улице ветер,
Подворотнями – лужи,
Да за каждым углом —
Милицейский свисток.
Дома Люська, жена,
Заварганила ужин.
Виктор Люсе купил
На аванец платок.
Вот какая-то арка —
Мысль в Витьке пробудилась.
А за ней и пузырь
Начинает бурлить.
Работящей рукою
Витька лезет в ширинку,
За ширинкой «братан»
Очень хочет отлить.
Вот она понеслась,
Веселясь и играя,
Заходила ручьем
По шершавой стене.
Витька даже вспотел,
Рукавом вытирая
Пот со лба, вспоминал
О Людмиле, жене.
За спиною три тени
Появились так быстро,
Что Витек не успел
Устоять на ногах.
Их под утро поймали,
Они были таксисты.
Монтировку нашли
Рядом с ним в двух шагах.
Витька Фомкин лежал
Удивленный и грустный.
А холодный асфальт
Он собою накрыл.
И уже не подарит
В подарок он Люське
Тот платок, что вчера
На аванец купил.
10 000 километров
Между нами 10 000 километров.
Все перроны, перегоны да дожди.
Горы белых облаков
И стаи ветров.
Но я скоро уж приеду – подожди.
Там, где я, – бабульки
С пареной картошкой,
Там подсолнухи
Осыпались в кульки.
Там мохнатые окошки
Да лукошки.
Там палят свои
Цигарки мужики.
Расплескался я
Чайком вокруг стакана.
Стал вчерашнею газетной полосой.
Я – стоянка 5 минут,
Рычаг стоп-крана.
Я стал лесом, проводами
Да луной.
Между нами 10 000 километров,
Утр, перронов и деревень во тьме.
Но уж очень скоро
В сереньком конверте
Я приеду и прижмусь к тебе.
Но все это будет
Мы покинем вагоны и поезда.
Мы уйдем из теплушек и эшелонов,
Чтоб шагнуть на перроны
И уйти в города
С полустанков и станций
В деревни и в села.
Но все это будет
Тогда, когда
Закончится последняя война.
В безмятежных перинах
Мы забудемся сном.
Нас согреют родные дома и постели.
Мы достанем замки
И покрепче запрем
За дверями шкафов
Фронтовые шинели.
Но все это будет
Тогда, когда
Закончится последняя война.
На прокуренных кухнях
Мы заварим чайка.
А потом разольем его
В чашки и кружки.
И в ближайшей пивнушке
Мы дерябнем пивка.
В магазине напротив
Возьмем по «чекушке».
Но все это, конечно, будет
Тогда, когда
Закончится последняя война.
Дроля (любимый)
Гарью, дымом да быльем
Все судьба куражится.
Или вьюга бьется в дом,
Или только кажется.
Без тебя и дом пустой,
Без тебя мне мается.
Дроля мой, ах, дроля мой,
Где же ты шатаешься?
За окошком вьюга зла
Да пороша ранняя.
А в печи – одна зола,
А в груди – страдания.
Иль на картах погадать,
Да что-то не гадается.
Дроля мой, ах, дроля мой,
Без тебя мне мается.
Поднимусь я в небеса,
Заберусь на горы я,
Чтоб найти твои глаза
Да кудри твои черные.
Я ж и баньку истоплю.
Дам шелковые простыни.
Дролечка, тебя люблю
Без продыху, без остали.
