Сергей Петров - Избранное
1955
ИОАНН БОГОСЛОВ НА ВИТКЕ
Зеленый язычок от полуостровка,поодаль робкие молельщицы-березки,и храмик крохотный приподнят, как рука,у воздуха и вод на чистом перекрестке.
Не куколь высится, а кроткий куполок —то скитник молодой в хитоне полотняномзабрел неведомо зачем на островоки проповедует и водам и полянам.
Он, на Господень мир руки не возлагая,природы скудные благословит труды,и вечной кажется та проповедь благаявесенней муравы, и солнца, и воды.
1956
ЦЕРКОВЬ ПРОКОПИЯ
Кто тебя, игрушку, уволокиз немого каменного рая?Не Господь ли, в шахматы играя,взял тебя за смирный куполоки приподнял, чтобы сделать ход,и, в игре не нарушая правил,лишь сегодня, поразмыслив с год,осторожно на землю поставил?
1957
ГЕОРГИЕВСКИЙ СОБОР ЮРЬЕВА МОНАСТЫРЯ
Когда нисходит с неба полузной,а травы чахлые ползут хворобой,возносишься отвесной прямизной,отесанной наотмашь белизнойи четырехугольною утробой.
Черствеет у воды сухой песок,как пень молитвенный, чернеет бабка,а полдень грузен и, как ты, высок,и купола – три крепкие обабка –стоят друг с дружкою наискосок.
1974
1960-е
АВВАКУМ В ПУСТОЗЕРСКЕ
Ишь, мыслят что! Чуть не живьем в могилу!Врос в землю сруб, а всё еще не гроб.Свеча, и та, чадя, горит насилу.Кряхтит в углу и дряхнет протопоп.
Ох, тошно! Паки разлучили с паствой.Куда их подевали, горемык?Царишко! Здравствуй! Ведаю указ твой.Ну, властвуй, коли властвовать обык.
Несет по мелколесью грозной Русью,персты да руки рубит топорок...Нет, не согнусь пред Никоновой гнусью!Брысь, ироды! Вот Бог, а вот порог!
Свербит душа. Дым ест глаза мне. Вередпошел по телу, и скорбит нутро.Челом царю? – Москва слезам не верит!И брызжет черной яростью перо.
1960
("Жизнь моя облыжная")
Жизнь моя облыжная,махов по сто на сто,перебежка лыжнаяпо коростам наста.Но ты – в глазу проталинка,в беге – передышка,талая хрусталинка,дымная ледышка...Но ты – в душе отдушинка.Что же смотришь хмуро,ты, Психея-душенькас мордочкой лемура?
1962
ТРАГИКОМИЧЕСКОЕ СКЕРЦО
1
На мне играли в зале,присвистывая, в вист,весь век на мне плясаливизгливый танец твист.
А судомойка Мойратрубила: Ойра! Ойра!Судьбина била в бокс подскоком, как кэк-уок.
На склоне века Окоот черного кэк-уока,от рыжего порока,от танго и от рокародилось раньше срока,вращаясь свысокаподобием пупка.
На мне играли в залепо прихоти временпоприщины-лассалии в винт, и в фараон,и карты, как скрижали,держали в пятерне,и душу мне прижалик обратной стороне.А с телом всё облыжнейобщалось бытиесвоей рубашкой ближней,как нижнее белье.
А поломойка Мойрабесилась: Ойра! Ойра!Месила грязь ногой,распухшей и нагой.
И в склоке века Окона голом животевращалось глазом Рока,как зрак и знак пророка,и музыки морокараскинулась широков похабной красоте.
2
На мне играли в залегудошник и арфист,сто лет меня терзалихудожник и артист,с меня орали в залеоратор и софист,в меня глаза вонзаликуратор и лингвист.Во мне, как на вокзале,стояли пар и свист,что пса меня пиналибалбес и футболист,в меня со всей печалипалили сто баллист,по мне с тоски пускалиходить опросный лист.
Судьбина, взяв дубину,лупила в барабан,зубами в пуповинувгрызался Калибан...
На мне играли в зале,присвистывая, в висти задом мять дерзали –посмели, да не смяли,но головы не снялиза то, что головист.
3
А зала мучить рада:я кол, я вол, я мул,я пол, я стол, я стул,трибуна и эстрада,где стук, где гуд и гул,где произвол, разгул,где радости парада,где рая или адасырая Илиада,где смотрят дырки дул...
Но тут в дуду задулгубастый брат Федул:
Со мной играли в залев мечту, как бы в лапту,как мяч меня бросалив большую пустоту.Меня, что кол, тесали,срубивши божество,и мне в меня вбивалименя же самого.
Меня лобзали в залеиуды и льстецы,узлами зла вязалии узы, и концы.Ко мне тянулись в залезануды и вруны...Минуты ускользалис обратной стороны.
А лиходейка Дикаглядела полудико,крутила бигуди,твердила: Приходи!А лицедейка Клиопод гегелево триоаллегро да кон бриосгибала к заду торс,показывая форс,пока заморский шикпод шиканье шишигне перешел во пшик...
4
С меня слезали в залеслезами с век назад...Глаза с меня слизалипарад и маскарад.Зато неутомимокривляка-пантомимастремилась как-то мимо,ломаясь на корню,и в ней нежней, чем ню,как стеклышки, голышкив манере инженюстарушки и малышки,в одной опушке пышки,тростинки, душки, мышки,девчушки, чушки, мушки,кобылки у кормушки,княгини и богини,откинувши бикинии вывернув подмышки,плясали до одышки,и прелестей излишки –и ляжки и лодыжки –мелькали понаслышкебез дна и без покрышки,старинные вертю.Вертелись как хотели,свистели и потели,пустели, были в теле,блестели и летелии в небо, и в постели,и в пропасти, и к цели –и всё это – тю-тю!
Весь блеск тыщекаратный,весь необъятный чад,весь голос многократный,весь плотоядный зад,но бравый, бранный, ратный,но здравый иль больной,живот мой коловратныйвращался подо мной,прощался невозвратнойобратной стороной.
И мне дивились в зале,и мной давился зал,но сам я этой швалини слова не сказал.
8 августа 1964. Новгород Великий
ДРИАДА
Ночами чаще говоритвесь день молчащая дриада,что дело – дрянь, оно горит,что мне покажут кадры ада.
И всё сквернее и верней,что над макушкой зло свершитсяи что червятина корнейв глуби пищит и копошится.
И как он мне теперь знаком,тот голос – словно тело, голый,выглядывает шепоткомиз древесины радиолы.
Нимфоманическим тепломманит его нагое слово:вот тут надрез, а здесь надлом,а это вот рубец былого.
И предо мной – уже ничьи –мелькают кадры – в общем, бодро.Струятся руки, как ручьи,как реки, протекают бедра.
Но в теловидении томвсем скопищем морщин и трещин,как бы исхлестанный кнутом,исчеркан ствол и перекрещен.
И бьет в меня – пора, пора! –до боли оголенный голос,что обдирается кора,а сердцевина раскололась.
И вот ползут по всем ветвямв манере несколько инертнойпрезренье вялое к любвями соки похоти предсмертной.
1964
