Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

10

Когда прилетели мы с Дорой в Летицию,там были пугающие чудеса:все индианки морщинолицыервали серебряные волосаи завывающей пестрой кучейна аэродромчике бились в падучей,и слезопады          катились из глаз,скулили собаки,          всем жалобно вторя, —ну, словом, народного общего горябыл самодеятельный показ.

И я спросил, почему вы плачетеи ваших слез совершенно не прячете?

И старый индеец сказал:          «Мы дети те,

которые знают —          вы скоро у-е-де-те.Поэтому мы и рыдаем,но скоренько отстрадаем.А за обьяснение этос вас песо,          сеньор el poeta…»

И наш Вергилий,к всеобщему увеселению,придумал подарок местному населению —мой поэтический «рециталь»на трех языках:          по-индейски, испански и русскии от общественной самонагрузкирозой от радости расцветал,поскольку явилась вся популяция,с двумя почти голыми папараццами(лучше всего умеющими щелкать          не фотокамерами,                    а чуингамом,но преисполненными тактом          по отношению к дамам),со всеми стариками и даже младенцами —словом, со всеми летициэнцами,и даже вождь ожидался самчуть с опозданием,          как предполагает священный сан.И сервированы были в раковинах моллюски,и был принесен крокодил          для горячей закуски,а чтобы он грех кровожадности понял,          вину искупя,был водружен на гигантский шампур из копья,а для любителей были          жареные пираньи,здесь апробированные пирами,и в автомобильных канистрах – жидкость,которая всем прибавила живость.И, утихомирив голеньких,          распрыгавшихся над костром,наконец появился вождь,          рукой махнул,                    и я грянул как гром,читая среди индейского праздникаих зацепившую «Казнь Стеньки Разина».Оказалось, что здесь          (в отличие от Минобра РФ)                    поэзию любят.И, хлопая мне изо всех человеческих сил,«А нельзя прочитать еще раз то место,          где голову рубят?» —охотник на крокодилов          меня вопросил.И, ради простого народа          добавив мощности голосу,я отрубил еще раз Стеньке Разину голову.

И вдруг          вся Летиция в такт запела,стихам подпевая,          как будто капелла.Ладоши мозолистые и рьяныезагрохали в пузища барабанные.Стихам я до нынешнего моментатакого не слышал аккомпанемента,а после смеялись все          и веселились,да так, что валились в траву,          обессилясь.И как непонятливый гость из России,«Чему вы так радуетесь?» —          спросил я.Мне было слегка от их радости странно,ведь наш самолет улетал рано-рано.И старый индеец сказал мне:          «Мы дети те,которые знают —          вы вновь при-е-де-те.Поэтому радуемся,          а не страдаем.Приедете —          вновь сообща зарыдаем.Вот если бы всем          приезжать бесконечно,но не уезжать,          оставаясь навечно!И за обьяснение этос вас песо, сеньор el poeta.А вашей красавице          просто за такя подарю мной сплетенный гамак».

И Дора счастливо обмякла,целуя гамак:          «О, хам-м-м-ака!»Так в детстве          все сладкое я обозначивал чмоканьем:                    «М-м-мака!»

О, разноцветнокожее,лишь на себя похожее,мое многоро́динное,к счастью, неразблагороденное,душе не позволившеесебе на позорищезабыть для прославленностио чьей-то раздавленности,ради сценичностиисциничиться,ради беспечностизабыть о вечности,не дай душе изувечиться,Отечество-Человечество!

11

По общему всеотечествупод взглядами общих звездбрели мы в обнимку к отельчикучерез деревянненький мост.И мост так печально поскрипывал,как будто ему нас жаль,и Дора шепнула, как вскрикнула:«Еухенио, не уезжай!» —«Ты что?» – я спросил огорошенно.«Не бойся – вернешься потом.Тебя там ждет нехорошее.Я чувствую животом».

И вдруг из меня мне чуждоепрорвалось со злобой больной:«Так значит – задание чуткоетебе поручили со мной?!Давно ли на них ты работаешь,наемной любимой была?»

И Дора, как малый ребеночек,сначала не поняла.Потом придушила обида,как будто надел ей петлю:«Да я за тебя, mi querido,боюсь, потому что люблю».

И бросилась к Амазонкес прижатым к груди гамаком,и скинула туфли швырком.Как будто за гибелью в гонке,бежала она босиком.Потом началось швыряньевсего, что надето на ней,так, если пантеру ранят, —та рвется из шкуры своей.Бежала освобожденнойот всех фотокамер, одежд.Бежала новорожденнойот оскорбленных надежд.Бежала, нещадно поранябесценные ноги свои,бежала туда, где пираньи,но нету жестокой любви.

И было мне стыдно и тошно,ну хоть от себя откажись.Как в душу проникло все то, чтоя сам ненавидел всю жизнь!

Когда я догнал тебя, Дора,я с неба услышал сигнал,как будто у края позорасбежавшую совесть догнал.И замерла ты в просветленье,вздохнула, прервав полет:«Не становись на колени…Тебе это так не идет».

12

Предчувствия любимых – как прозренья.Оправданы любимых подозренья,когда несчастье где-нибудь нас ждет —и у чужих, и у родных ворот.

Я не гадал, что принесет тот август.Какой позор, что трусость, или наглость,или, скорей, их мстительный гибридв сановных старичках заговорит,и арестуют приглашенных чехов,на танках по-хозяйски в Прагу въехав,и вот от этих воинских успеховсоциализм, как Палах[10], сам сгорит.

Когда посол Добрынин так неловко,глаза припрятав, ноту зачитал,в руках дрожала мятая шифровкао том, что государственный металл(а сиречь танки – дружбы упаковка)по просьбе чехов помогать им стал,то Киссинджер не рвал и не метал,а оченно довольно захихикал,готовый для заслуженных каникул.А я в то время, ну, не то что хныкал,но чуть самоубийцею не стал.

И мне помог и голубь из Сантьяго,и образ Доры – красота, отвага,когда мой идеал – социализм —вдруг развалился, падший символ блага,где воры и убийцы завелись.

И мать моих двух мальчиков Мария,которая мне сдаться не дала,так срифмовалась с именем Россия,как будто ею с девочек была.

Я буду счастлив за мой дух в потомках.Пусть они будут          не слепцы в потемках,пусть – ни слабцы          и ни в крутых подонках —ответят          (не за чье-то «Very good!»):«Мы Евтушенки.          А они не лгут».

Все в моей жизни горькие разводымне не давали от любви свободы.

Я не умею разлюбить любимых,и потому я из живых —          не мнимых.

13

Когда на ногах нетвердыхмы с Дорой вернулись в отель,она развернула сверток:сравнить ли гамак и постель?Повесив гамак на террасе,была беззащитно гола.Что делать мне с ней – я терялся,когда меня вся обняла.Вот это любви знак верный —смущение рук и глаз,когда каждый раз как первыйи словно последний раз.Она не могла наглядеться,лаская гамак, как во сне:«Еухенио, это детство.Иди в мое детство ко мне».Она постелила в нем пончо,светясь уголечками глаз:«Не бойся. Гамак – это прочно»,калачиком улеглась.Она так дразняще качалась,в короне созвездий взвита,как дерзкая первоначальностьтого, что зовут красота.

И вспомнил я, как в Гватемале,где в поле маиса – цветы,

крестьяне не понималимоей городской тупоты.Я прямо-таки истомился,выспрашивая, как болван:«Зачем, объясните, в маисенужны гладиолусы вам?»И только один campesino[11]продолжил со мной разговор,спросив, как заблудшего сына:«Да что вы за птица, сеньор?»Дождался я все же ответа,зачем им в маисе цветы.Вздохнул он: «Senor el poeta!Да просто для красоты!»

Так мир украшаешь ты, Дора,и мир украшают все те,кто люди по праву подборапо совести и красоте.В тупой красоте нету чести.Бессовестный – это урод.Но все с чистой совестью, вместе, —вот самый красивый народ.

Мы встретились лет через сорок.Надеюсь, не стали пошлы.Пустых равнодушинок сонныхмы в наших глазах не нашли.Какая ты умница, Дора,что, перетерпя в глубине,ни разу того разговораты даже не вспомнила мне.

Ни в приторном восхваленьи,ни сбит оскорбленьями влетя не опущусь на колени —ведь это всем так не идет.

Осталась ты той же Багирой,и тот же я Маугли твой,и, усыновленный богиней,я вечно останусь живой.

Лишь те остаются живыми,как Маркес и Курт Воннегут,не зная, во чье они имя,но все же во имя живут.

«Dormi, dormi, dormidera…»Ходят страхи у ворот.Если совесть есть и вера,значит, мир не пропадет.

Несколько слов вдогонку