Булат Окуджава - Под управлением любви

Парижская фантазия

Т. Кулымановой

У парижского спаниеля лик французского короля,не погибшего на эшафоте, а достигшего славыи лени:набекрень паричок рыжеватый, милосердие в каждомдвиженье,а в глазах, голубых и счастливых, отражаются жизньи земля.

На бульваре Распай, как обычно, господин Доминику руля.И в его ресторанчике тесном заправляют полдневныетени,петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятенколени,розу красную в лацкан вонзая, скатерть белуюс хрустом стеля.

Этот полдень с отливом зеленым между намипо горстке деля,как стараются неутомимо Бог, Природа, Судьба,Провиденье,короли, спаниели, и розы, и питейные все заведенья.Сколько прелести в этом законе! Но и гру́сти порой…Voila!

Если есть еще по́зднее слово, пусть замолвят егообо мне.Я прошу не о вечном блаженстве – о минутевозвышенной пробы,где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже,но чтобы —милосердие в каждом движенье и красавицав каждом окне!

«Нужны ли гусару сомненья…»

Ю. Давыдову

Нужны ли гусару сомненья,их горький и въедливый дым,когда он в доспехах с рожденьяи слава всегда перед ним?

И в самом начале сраженья,и после, в пылу, и потомнужны ли гусару сомненьяв содеянном, в этом и в том?

Покуда он легок, как птица,пока он горяч и в седле,врагу от него не укрыться:нет места двоим на земле.

И что ему в это мгновенье,когда позади – ничего,потомков хула иль прощенье?Они не застанут его.

Он только пришел из похода,но долг призывает опять.И это, наверно, природа,которую нам не понять.

… Ну ладно. Враги перебиты,а сам он дожил до седини, клетчатым пледом прикрытый,рассеянно смотрит в камин.

Нужны ли гусару сомненья,хотя бы в последние дни,когда, огибая поленья,в трубе исчезают они?

Полдень в деревне

(поэма)

Вл. Соколову

У дороги карета застыла.Изогнулся у дверцы лакей.За дорогой не то чтоб пустыня —но пейзаж без домов и людей.Знатный баловень сходит с подножки,просто так, подышать тишиной.Фрак малиновый, пряжки, застежкии платочек в руке кружевной.

У оврага кузнечик сгорает,рифмы шепчет, амброзию пьети худым локотком утираетвдохновенья серебряный пот.Перед ним – человечек во фракена природу глядит свысокаи журчанием влаги в оврагеснисходительно дышит пока.

Ах, кузнечик, безумный и сирый,что ему твои рифмы и лиры,строк твоих и напевов тщета?Он иной, и иные кумирыперед ним отворяют врата.

Он с природою слиться не хочет…Но, назойлив и неутомим,незнакомый ему молоточекмонотонно стрекочет пред ним.

Вдруг он вздрогнул. Надменные бровивознеслись неизвестно с чего,и гудение собственной кровидокатилось до слуха его.

Показалось смешным все, что было,еле видимым сквозь дерева.Отголоски житейского пирав этот мир пробивались едва.Что-то к горлу его подступило:то ли слезы, а то ли слова…

Скинул фрак. Закатал рукава…На платке оборвал кружева…

То ли клятвы, а то ли признаньязазвучали в его голове…

И шагнул он, срывая дыханье,спотыкаясь о струны в траве,закружился, цветы приминая,пятерней шевелюру трепля,

рифмы пробуя, лиру ломаяи за ближнего небо моля.Он не то чтобы к славе стремился —просто жил, искушая судьбу…

И серебряный пот заструилсяпо его невеликому лбу.Ручка белая к небу воздета.В глазках карих – ни зла, ни обид…

Заждалась у дороги карета,и лакей на припеке храпит.

Дорожная песня

Еще он не сшит, твой наряд подвенечный,и хор в нашу честь не споет…А время торопит – возница беспечный, —и просятся кони в полет.

Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга,не смолк бубенец под дугой…Две вечных подруги – любовь и разлука —не ходят одна без другой.

Мы сами раскрыли ворота, мы самисчастливую тройку впрягли,и вот уже что-то сияет пред нами,но что-то погасло вдали.

Святая наука – расслышать друг другасквозь ветер, на все времена…Две странницы вечных – любовь и разлука —поделятся с нами сполна.

Чем дольше живем мы, тем годы короче,тем слаще друзей голоса.Ах, только б не смолк под дугой колокольчик,глаза бы глядели в глаза.

То берег – то море, то солнце – то вьюга,то ангелы – то воронье…Две вечных дороги – любовь и разлука —проходят сквозь сердце мое.

Настольные лампы

Арсению Тарковскому

Обожаю настольные лампы,угловатые, прошлых времен.Как они свои круглые лапыумещают средь книг и тетрадей,под ажурною сенью знамен,возвышаясь не почестей ради,как гусары на райском парадеот рождения до похорон!

Обожаю на них абажуры,кружевные, неярких тонов,нестареющие их фигурыи немного надменные позы.И путем, что, как видно, не нов,ухожу от сегодняшней прозыи уже настоящие слезыпроливать по героям готов.

Укрощает настольные лампылишь всесильного утра река.Исчезает, как лиры и латы,вдохновенье полночной отваги.Лишь вздымают крутые бокааккуратные груды бумаги,по которым знакомые знакиравнодушно выводит рука.

Свет, растекшийся под абажуром,вновь рождает надежду и раж,как приветствие сумеркам хмурым,как подобье внезапной улыбки…Потому что чего не отдашьза полуночный замысел зыбкий,за отчаяние, и ошибки,и победы – всего лишь мираж?

«Глас трубы над городами…»

Глас трубы над городами,под который, так слабы,и бежали мы рядами,и лежали как снопы.

Сочетанье разных кнопок,клавиш, клапанов, красот;даже взрыв, как белый хлопок,безопасным предстает.

Сочетанье ноты краткойс нотой долгою одной —вот и все, и с вечной сладкойжизнью кончено земной.

Что же делать с той трубою,говорящей не за страхс нами, как с самой собою,в доверительных тонах?

С позолоченной под колос,с подрумяненной под медь?..Той трубы счастливый голосвсех зовет на жизнь и смерть.

И не первый, не последний,а спешу за ней, как в бой,я – пятидесятилетний,искушенный и слепой.

Как с ней быть? Куда укрыться,чуя гибель впереди?..Отвернуться?Притвориться?Или вырвать из груди?..

Примета

А. Жигулину

Если ворон в вышине,дело, стало быть, к войне.Если дать ему кружить —значит, всем на фронт иттить.

Чтобы не было войны,надо ворона убить.Чтобы ворона убить,надо ружья зарядить.

А как станем заряжать,всем захочется стрелять.Ну а как стрельба пойдет,пуля дырочку найдет.

Ей не жалко никого,ей попасть бы хоть в кого,хоть в чужого, хоть в свово…Во, и боле ничего.

Во, и боле ничего.Во, и боле никого,кроме ворона того:стрельнуть некому в него.

«Поздравьте меня, дорогая: я рад, что остался в живых…»

Поздравьте меня, дорогая: я рад, что осталсяв живых,сгорая в преддверии рая средь маршалов и рядовых,когда они шумной толпою, в сиянии огненных стрел,влекли и меня за собою… Я счастлив, что тамне сгорел.

Из хроник, прочитанных мною, в которых —судьба и душа,где теплится пламя былое условно, почти не дыша,являются мне не впервые, как будто из чащи густой,то флаги любви роковые, то знаки надежды пустой,

то пепел, то кровь, а то слезы – житейская нашарека.Лишь редкие красные розы ее украшают слегка.И так эта реченька катит, и так не устала катить,что слез никаких и не хватит, чтоб горечь утратоплатить.

Судьба ли меня защитила, собою укрыв от огня!Какая-то тайная сила всю жизнь охраняла меня.И так все сошлось, дорогая: наверно, я т а мне сгорел,чтоб выкрикнуть з д е с ь, догорая, про то,что другой не успел.

«Внезапно сник мороз, и ртутный столб взлетел…»

Внезапно сник мороз, и ртутный столб взлетел.Узкоколейка саннаякоробится манерно.Неужто это то, чего я так хотел?А впрочем, это самоеиз нужного, наверно.

Вот обрубают лед ленивым топором,и ручейками хилымистекает он в овраги.А я пишу стихи отточенным перомлиловыми черниламина меловой бумаге.

Во всем видны судьба и пламень, и порыв.И с замятями снежнымиразделаться несложно.Надеюсь, что не зря все, чем я жил и жив…И я живу надеждами.Иначе невозможно.

Перед телевизором