Николай Краснов - Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне
В девять двадцать после недолгой пристрелки пушки открыли огонь по лесопосадке. Корректировщики работали четко. Я держал постоянную связь с комбатом и по всему чувствовал, что наши снаряды нащупывают цель. Наблюдателям было видно, как в воздух вместе с землей летели доски и обломки блиндажного наката, как что‑то горело там и рвалось, как, ломая молоденькие деревья, из зоны артналета удирали бронетранспортеры.
Неожиданно комбат резко изменил прицел. Я посмотрел на карту и все понял: они вызывали огонь на высоту 235.
— Повторите данные! — закричал я в трубку.
— Все правильно, — ответил командир батареи. — Эти сволочи заметили нас. Прут — головы не подымешь. Да ты не сомневайся, свои снаряды нас не возьмут. Не зря наши бабы их на руках таскали.
Вероятно, нет командира, который бы внутренне не сопротивлялся такому решению, но в силу вступало железное слово «надо», и отвертеться от него не было никакой возможности. Теперь все зависело от наводчиков и старшего на батарее.
Не давая противнику прийти в себя, орудия перенесли беглый огонь к подножию высоты.
— Не нравится! — хрипел в трубке голос комбата. — Полезли по норам. Как крысы…
Я испытывал такое чувство, будто стреляю по самому себе. Это продолжалось до тех пор, пока огонь не был перенесен в центр квадрата.
Теперь в дело вступил весь дивизион. Заговорил бог войны! Дрожала земля, в ушах звенело, сладковатый пороховой дым щекотал ноздри, и от мокрых стволов пушек шел пар…
… Но все это случилось потом. Тогда же, в училище, в последние дни марта мы были озабочены исключительно вопросами личной свободы. Хотя бы на один — единственный денек.
— Никто не имеет права держать нас под замком, — кипятился Юрка Васильев. — Пусть немедленно дают увольнительные!
Но увольнительные не давали. И тогда первым по — настоящему взорвался тот, от кого мы этого меньше всего ожидали — наш помкомвзвода.
— Да гори оно все синим огнем! — стукнул кулаком по стене Сашка Блинков. — Я что, не человек? Мне что, в город не надо? Или, может, я набивался в помкомвзводы? В самоволку надо идти всем.
— Тогда вперед! — подхватил Витька ЗаклепеТико.
— Посадить на губу могут одного — двух, — развивал свою мысль Сашка. — Троих от силы. Весь взвод, однако, не посадят. Места не хватит.
— Точно! — поддержал его Юрка Васильев. — Да и какая же это самоволка, если приказом наркома нам присвоены командирские звания…
Невдалеке от казармы глинобитная стена под колючей проволокой имела удобную седловинку. Ею, надо думать, пользовалось не одно поколение курсантов, потому что глина в этом месте была отполирована до блеска. Однако сейчас этот путь был для нас неприемлемым, через него могли уйти незамеченными один, от силы двое. Кто‑то предложил отодрать фанеру на окне, которое выходило на боковую улицу. Попробовали — получилось. И даже не бросалось в глаза, если потом поставить фанеру на место. Эту операцию поручили дежурному по роте Боре Соломонику. Обратно уже по одному можно было возвращаться и старым, испытанным способом.
В самоволку пошли даже те, у кого в городе не было ни дел, ни знакомых. Я очень хотел встретиться с Таней, но совсем не был уверен, что она обрадуется мне. Вот уже две недели, как я не заглядывал в санчасть.
Все получилось глупо до смешного. Когда вечером меня вызвала Валя Румянцева, и мы стояли, беседуя, под деревом, возле проходной появилась Таня. Она шла на дежурство и, проходя мимо, сделана вид, что не заметила меня. Но я‑то знал, что заметила. Возможно, не так все было бы обидно, если бы между мною и Валей и в самом деле существовал тайный сговор. Я уже с первых слов догадался: меня она вызвала только потому, что вот так, прямо и откровенно пригласить Сашку ей было неудобно. Ох, уж эта логика влюбленных! Ставить меня в дурацкое положение удобно, а позвать того, кто ей действительно нужен, — извините, нет. Но чего не сделаешь ради близкого человека!
— Все беру на себя, милая Валя, — пообещал я. — Вы завтра же встретитесь с моим другом Сашей Блинковым.
— Получается как‑то нехорошо, — с сомнением покачала она головой, и ее теплые глаза все с той же
растерянностью поглядели на меня. — Неудобно, что он обо мне подумает?
— Неудобно курсанту становиться в строй с зонтиком, — ответил я. — А все, что естественно, то удобно. Ведь только что, вызывая меня, вы совсем не думали об этом. А тут…
К моему неожиданному посредничеству Сашка отнесся снисходительно. Он засмеялся, по обыкновению вытянув трубочкой губы:
— Я это, однако, знал еще тогда…
— Когда тогда?
— А когда ты мчался к проходной, как спущенный со сворки гончак. Только что голос не подавал…
Таня вообще не захотела объясняться на эту тему.
— Что ты, Женечка, переживаешь? — сказала она, глядя куда‑то в пространство. — Рано или поздно это должно было случиться. Просто я не думала, что все кончится так быстро.
— Таня, Таня, о чем ты говоришь! Все это не имеет к нам никакого отношения, — взывал я к ее благоразумию. — Это все из‑за Сашки Блинкова.
— Да, я не думала, что все пройдет так скоро, — твердила она, не в силах избавиться от своей навязчивой мысли. — Я не виню тебя. Ты совсем мальчик. Просто ты еще не дорос до настоящей любви. Об одном прошу, не приходи больше. Никогда…
И все‑таки я не мог не пойти к ней в тот вечер. Если слухи верны, может случиться, что мы больше никогда не встретимся.
После поверки, когда старшина Пронженко удалился в свою каптерку, мы развернули скатки и уложили шинели под одеяла, по возможности, придав им очертания человеческой фигуры. Потом, переодевшись в чистое обмундирование, по одному попрыгали через открытое окно на улицу, а Соломник быстренько замел следы — закрыл створки и поставил крашеную фанеру в оконный проем.
Опасаясь встречи с патрулями, я пробирался темными переулками. Из открытых дворов накатывал оглушающий аромат цветущих гиацинтов, и первые ночные бабочки роились возле редких уличных фонарей.
На мой стук Таня открыла не сразу. Наконец, я услышал, как звякнула цепочка.
— Кто там?
— Телеграмма, — тоненьким женским голосом пропел я.
Она быстро отворила дверь и замерла на пороге все в том же своем халатике и шлепанцах на босу ногу. И все та же лампа, затененная абажуром, горела на столе. Какую‑то секунду она колебалась, но потом лицо ее просветлело, она обняла меня и прижалась прямо на порожках всем своим сильным горячим телом.
— Ты сделал подкоп? — тихо спросила она и засмеялась.
— Нет, я пошел по другому пути — выломал окно.
— Дурачок, я сразу узнала твой голос.
Мы входим в комнату, и Таня усаживает меня рядом с собой. Ее чуть вздрагивающие пальцы касаются моего лба, моих бровей.
— Темно, — вздыхает она. — А я ведь так и не знаю, какого цвета у тебя глаза. Иногда мне кажется, что они карие, иногда — зеленые.
— Зеленые глаза у русалок.
— Вот пишут: глаза — зеркало души. А если меняется их цвет, то, значит, и душа меняется?
— Ничего это не значит, — виновато улыбаюсь я. — Меняться может только настроение.
— Хорошо, если бы так…
В этот вечер все повторилось как в первый раз, и в то же время все было по — другому. Я никак не мог простить себе, что за все эти недели не сумел ни разу вырваться к ней. Все хорошее, что дремало во мне, вновь проснулось с невероятной силой. И лишь горечь при мысли о предстоящ, ей разлуке слегка приглушала радость встречи.
Уже после полуночи мы пили настоящий чай, который Таня на что‑то выменяла Hci базаре. Здесь он был большой редкостью. А настольная лампа накладывала деликатную ретушь на Танино помолодевшее лицо. Маленькая Наташка так и не проснулась опять, и я вдруг подумал, что мне уже, возможно, никогда не придется ее увидеть. Оба раза я заставал ее спящей…
Обратно в училище я пробирался через тот знаменитый лаз. Зацепился за колючую проволоку и слегка порвал на спине гимнастерку. При моем приближении Антабка зашевелился у себя в конуре, и я испугался, что он залает. Но пес узнал меня, и по глухому стуку я догадался, что он виляет хвостом.
Стараясь не скрипнуть дверью, я прошмыгнул в казарму. Было тихо, у столика дежурного привычно горела неяркая контрольная лампа. Но Боря Соломоник встретил меня несколько неожиданно:
— Женя, быстренько переодевайся во что похуже и беги на губу. Это распоряжение капитана Грачева. Караульный начальник сидит при часах и отмечает время явки всех, кто был в самоволке. Утром будет докладывать. Там‑таки уже полвзвода насобиралось. — Боря горько вздохнул. — Мне приказано спуститься с мостика последним, хотя я совсем не капитан.
Я окончательно опешил:
— Скажи хоть, что тут произошло!
