Стихотворения - Владислав Фелицианович Ходасевич
К сказанному хотелось бы мне еще кое-что добавить. Упадок не только любви (что уж о ней говорить!), но и простого любопытства к искусству сейчас очевиден. Причины его довольно глубоки, они прямо касаются той же религиозной темы. Дело в том, что даже и безбожное искусство все в той или иной мере живет навыками, унаследованными от минувших, религиозных эпох. Эти навыки, которые оно может искажать, но от которых не может отказаться, не соответствуют и, естественно, не могут соответствовать запросам последовательно безбожной массы, лишенной того художественного опыта, который еще тлеет в сознании безбожного художника (непоследовательного в своем безбожии, поскольку он еще все-таки остается художником). Отсюда – разочарование массы в современном искусстве, ее желание иметь какое-то другое, потому что она еще что-то помнит о нем и не сознает только двух вещей: во-первых – что искусство, которое она хотела бы получить, в действительности неосуществимо, во-вторых – что никакое искусство, в сущности, ей не нужно до тех пор, пока она сама не научится его созерцать. Созерцание же такое требует предварительного религиозного возрождения. Не только христианин, но и дикарь, умеющий веровать своему размалеванному обрубку, восприимчивее к искусству, нежели «средний европеец» нашего времени.
Глуповатость поэзии
В защиту немудрых стихов любят говорить:
– Еще Пушкин сказал, что поэзия должна быть глуповата.
Обычно на этом спор обрывается. И нападающий, и защитник не знают, что сказать дальше. Первый – потому что не решается возражать Пушкину, второй – потому что и сам в душе с Пушкиным не согласен. Оба чувствуют, что здесь что-то «так, да не так».
Это странное слово Пушкина не выяснено, не вскрыто. Лет двадцать тому назад, в «Весах», анонсировалась статья Брюсова: «Должна ли поэзия быть глуповатой?» – да так и не появилась.
В чем же дело, однако? Неужели поэзия – «религии сестра земная» – не только может, но и должна быть глуповата? Неужели сам Пушкин думал, что
лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется —
– и поэт станет говорить глуповатости? И как мог сам он отдать всю жизнь делу, для него заведомо глуповатому? Или он лгал, притворялся? И если лгал, то когда: тогда ли, когда писал о глуповатой поэзии, или когда писал «Пророка»? Как примирить все это? Или же попросту Пушкин в своем афоризме сболтнул, не подумав: сам, ради красного словца, сказал глуповатое, если не вовсе глупое, – и притом как раз о предмете, в котором он почитается великим авторитетом?
На самом деле было, конечно, иначе. Не в статье, предназначенной для читателей, а в письме к приятелю, Пушкин намекнул на сложную и глубокую мысль, но намекнул, минуя всякую мотивировку, слишком кратко, загадочно и в такой шутливо заостренной форме, что для потомства мысль его стала соблазном. Чтобы избавиться от соблазна, пушкинский афоризм надо либо вовсе забыть, либо попытаться вскрыть его истинный смысл. В сыром виде, как ясно выраженный и законченный «завет Пушкина», он неверен и вреден. Но в том-то и дело, что он не закончен. В нем высказана не вся мысль Пушкина, а лишь половина ее. Вторая половина, необходимое добавление к первой, находится тут же, рядом, но до нее не дочитывают.
В середине мая 1826 г. Пушкин писал в письме к Вяземскому:
«Твои стихи… слишком умны. – А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата».
На этом и останавливаются. Меж тем двумя строчками ниже Пушкин роняет важное замечание, стоящее в прямой связи с предыдущим:
«Я без твоих писем глупею: это нездорово, хоть я и поэт».
И тотчас, по ассоциации, продолжает:
«Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум».
Это меняет все дело. Выходит, что поэзия должна быть глуповата (и то – «прости Господи») – но самому поэту глупеть «нездорово». Правда, Пушкин пока еще прибавляет: «хоть я и поэт», т. е. как будто хочет сказать, что глупость ему была бы вредна не как поэту. Но это – явная шутка. В следующей строке, говоря о друге, он уже серьезен. В те времена Пушкин относился к браку вполне отрицательно и очень искренно выразил опасение, как бы Баратынский от брака не поглупел. Меж тем Баратынскому, именно как поэту, в известной статье своей Пушкин ставит в заслугу прежде всего – «верность ума» и далее заявляет: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо». Таким образом, в письме к Вяземскому мы имеем право отмести шутливость интонаций, и тогда получим, что, по Пушкину, поэзия должна быть глуповата, но поэту надлежит ум.
Разумеется, мы еще и теперь далеко не имеем законченной и ясной формулы. Непосредственно дополнить и пояснить ее словами самого Пушкина нельзя, ибо к мысли о законной глуповатости поэзии он больше не возвращался. Но некоторый материал для суждения у нас уже есть. Мы можем говорить о поэзии, не приписывая наших мыслей Пушкину, но все же исходя из Пушкина – и не думая, будто Пушкин безоговорочно завещал ей быть глуповатой.
* * *
Зачем же, все-таки, поэту прикрывать ум глуповатостью? Почему не быть ему явно, неприкровенно умным? Ведь не ради того, чтобы умное приглупить для какого-то приниженного понимания? Очевидно – нет, потому что поэзия не есть нечто, предназначенное для слабых умов или для ребят. Тот же Пушкин не раз повторяет в стихах и прозе: «Я пишу для себя, а печатаю для денег». Зачем ему глуповато высказывать свое умное знание – перед самим собою? И однако он это делает и это считает должным.
До тех пор, пока слово «глуповатая» мы будем понимать в обычном, прямом значении, т. е. в значении «умственно пониженная», мы не только верного, но и ни просто разумного, ни
