Семён Раич - Поэты 1820–1830-х годов. Том 2

Весной 1830 года из печати вышла книга под заглавием: «Стихотворения Трилунного. Альманах на 1830 год». В нее вошли отрывки из поэмы «Картина», лирические стихотворения и статья «О музыке и поэзии». Слово «альманах» в заглавии авторского сборника звучало необычно, но оно соотносилось с характером поэтического творчества Трилунного, мозаичного и фрагментарного по самой своей сути. Показательна в этом отношении поэма «Картина».

В известных нам отрывках из «Картины» — тех, которые вошли в «Альманах», и тех, которые появились в журналах, — трудно уловить какое-либо подобие сюжета или плана. Как видно, замысел поэмы сводился к созданию «картины» всего духовного мира автора, отождествляемой с «картиной» мироздания. Работа над произведением привела к созданию ряда разрозненных эскизов. В обычных для Трилунного неладах с композицией, из-за которых этот, как и некоторые другие его замыслы, остались нереализованными, сказался не только недостаток дарования. Свойственное поэту стремление к универсальному охвату бытия, не поставленное в определенные жанровые и тематические границы, само по себе вызывало деструктивную тенденцию в его творчестве. На периферии романтической поэзии 30-х годов это было весьма распространенным явлением.

Трилунный пытался выразить свой внутренний мир и в других видах творчества. Он то принимался за беллетристику (роман и повесть), то за пьесы, то за журнальные статьи. Не менее страстным увлечением Трилунного была музыка, которой он заплатил дань в качестве музыканта, композитора и музыкального критика. В середине 30-х годов поэт со свойственным ему пылом заинтересовался живописью. Подвизался он также на поприще художественной критики.

В 1833 или 1834 году Трилунный берет отставку (с 1831 года он числился младшим помощником столоначальника в III отделении департамента министерства юстиции) и отправляется в двухгодичное странствие по Западной Европе (Италии, Швейцарии, Франции, Германии). Во Флоренции он неожиданно столкнулся с Вяземским, который впоследствии вспоминал: «Струйский был небогатый чиновник: поэтическое влечение уносило его в далекие края… Он кое-как бережливостью своею сколотил из скудного жалованья небольшую сумму и отправился… путешествовать в буквальном смысле этого глагола, — и едва ли не обходил он пешком всю Европу[90]».

Опьяненный заграничными впечатлениями, Трилунный по возвращении на родину с головой окунается в литературу, музыкальную жизнь, театр, живопись. В печати появляются его путевые записки, новые стихотворения, повести («Преобразование» и «Атаман Косолап»), обзоры музыкальных спектаклей, картинных галерей, вернисажей, статьи о современной музыке. В 1837 году выходят «Мелодии» — небольшой альбом, заключающий в себе шесть романсов и песен. Трилунный был автором музыкальных текстов, стихотворные, кроме двух (Пушкина и Вяземского), принадлежали также ему.

Трилунного, как сообщает Е. Бобров, превосходно осведомленный в семейной хронике Струйских, влекло к богеме[91]. Любопытные подробности о нем передает В. Бурнашов. По его словам, Трилунный «отличался какими-то странными манерами, благодаря которым его легко можно было принять за сумасшедшего или, по крайней мере, за исступленного, за меланхолика, вообще за человека вне нормы. Движения его были часто излишне порывисты, он являл примеры странной рассеянности в туалете своем… Вообще он казался молодым стариком»[92].

В сезон 1840–1841 годов была поставлена одноактная опера Струйского «Параша сибирячка» (на сюжет одноименной мелодрамы Н. А. Полевого), равнодушно принятая публикой. Ф. А. Кони, лично знавший и автора оперы, и его брата Полежаева, был единственным, кто откликнулся сочувственной рецензией на эту постановку[93].

Взвешенную характеристику музыкального дарования Струйского дал встречавшийся с ним в начале 40-х годов композитор Ю. К. Арнольд. С полным правом она может быть распространена и на его поэтическое творчество. По словам Арнольда, Струйскому не хватало «фундаментального, систематического критериума… Вследствие того в сочинениях его выказывалось смешение разнородных стилей, подражание манере известных образцов… а в тех местах, где ему хотелось быть самостоятельным, вышеупомянутое отсутствие критериума, не дав ему находить соответствуемую форму для зародившейся невзначай, иногда даже действительно грандиозной идеи, приводило его всегда лишь к несообразным с самим искусством причудливостям»[94]. В подтверждение своего мнения Ю. К. Арнольд указывал в особенности на неоконченную музыкальную драму Струйского «Колизей». «Мозг его, — продолжает Арнольд, — не в силах был вынести этот напор огромной массы не приведенных в должный порядок разнородных идей и фантазий, в которых часто являлась грандиозность воззрений, перемешанная с мелочностью…»[95]

Струйский, по свидетельству того же мемуариста, к концу 40-х годов «впал в помешательство, для лечения от которого он был отвезен своим братом (Сергеем) в Париж, в дом умалишенных, где и умер…»[96] По некоторым данным, это случилось в 1856 году.

163. ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «КАРТИНА»

Оно чужую грудь зажжет,В нее как искра упадет,А в ней пробудится пожаром.

Они тотчас: разбой! пожар!И прослывет у них мечтателем опасным.

Пусть будет тот космополитом,Кто в сердце, холодом убитом,Как в тесном гробе, схоронилВсё, что он знал и не любил.Но я моей отчизне милойОстанусь верен до могилы.Где б ни был я, в святую РусьИз-за пределов дальных светаБыстрей орла перенесусьДушою пламенной поэта!..Но я в отечестве моемЛюблю не пышные столицы,Но в поле с жатвой золотомКрестьян убогие светлицы.Мне душно в вихре городском!Несносен мне сей хаос модный.Где всё идет на переломУму и простоте природной;Где вечный шум, где всё кипит,Где часто ночь как день горитОт фонарей и дымных плошекИ где нарядный сонм богиньВсех манит нагло из окошекС любовью горькой как полынь.Здесь всё на откупе, и дажеЛюбовь, святейшее из чувств,В числе пронырливых искусствУ ведьм позорных на продаже!Я ненавижу города,Они — училище разврата.Здесь без упреков, без стыдаБрат нагло обдирает брата,Отцы чуждаются детей,Супруги — жен, друзья — друзей.Влачась за шумной сей толпою,На всё с презреньем я гляжуИ сиротой один брожуС разочарованной душою!Смотря на буйный сей Содом,Я мыслю с горькою улыбкой:Какой жестокою ошибкойЗаброшен я в сей желтый дом?..Пускай винят мое злословье,Пускай врагов я накуплю,Но я как язву не терплюВас, Митрофанушки, срамящие сословье![97]Презренных баловней толпы,Гнилые общества столпы!И ненавижу вас недаром…Как искра, пагубным пожаромГрозите вы Руси святой;Избави нас скорее, боже,От этой праздной молодежи,Летящей вслед за новизной!Что может быть ее беспутней?Нам пользы нет от этих трутней!Нет, не заменит нам гражданОтродье глупых обезьян!Полуфранцузы[98], пустомелиБез размышленья и без целиПо праву лестному боярНаследственный снедают дарСвоей признательной отчизны,Но даже искры к ней любвиНе тлеет в хладной их крови!Живут тяжелыми трудамиПолезных обществу людей,Считая их за дикарей.Душой, ужимками, словамиОни святую Русь срамят.И что ж? Они же, обезьяны,С улыбкой пошлой и жеманнойОтчизну в варварстве винят!Без дальних справок, невпопад,Назло врожденному рассудку,Как куклы движутся, пищат,И пляшут под чужую дудку![99]

Тс! тише, друг! Зачем, кудаТебя влечет твоя проказница-звезда?Не лучше ль, укротя сатиры жало злое,             Оставить праздность их в покое,Рассудком обуздать безумный сердца жар?

Не с тем ли вверил бог певцам небесный дар,            Чтоб лирой стройной, громкозвучной                          Порок бесстыжий обличать?Мне ль, раболепствуя пред знатными, молчать                          И лестью подлости докучнойУ них выманивать назло моей звездыНаграду низкую — за низкие труды?Нет, нет! Я и́збрал путь: до рокового гроба                          Не изменю душе моей;За подвиг в мире сем награда будет ейРазвратных сограждан гонение и злоба;И я, влеком моей могучею звездой,Гордиться буду их — не дружбой, но враждой.Я темную стезю, судьбою в здешнем миреНачертанную мне, без ропота пройдуИ звуки сильные во вдохновенной лиреВ защиту истины со временем найду.Пусть скажут: что дано ему от колыбели,                          Он, по возможности своей,Употребил к добру для благородной цели.                          Не быв великим из людей,                          Он дань не со́брал изумленья,                          Но, небесам не изменя,                          Святыню чувства сохрани,                          Огонь небесный вдохновенья                          К добру стремленьем заменил                          И здесь не лишним гостем был!

Да, неприятны нам, о друг, такие гости!Не избежать тебе от клеветы и злости,Чтоб не сказал тебе гостеприимный мир:«Поэт, незваный ты пришел ко мне на пир».                          Ты любишь старину, невежда?                          Не встанут предки из гробов!                          Напрасно льстит тебе надежда:                          Мой друг, — ты любишь мертвецов!                          Тот, кто шумящею пучиной                          С своей отчизной разделен,                          Среди изгнанья льстится он                          Хотя той мыслию единой,                          Что день наступит роковой                          И он домчится к ней стрелой,                          И с незабытыми друзьями                          Вновь запирует. «Вот они!                          Вот измененные годами                          Полузнакомые черты! —                          При виде их вскричал бы ты.—                          Они прекраснее, моложе                          Когда-то были, как и я,                          Но сердце в них… оно всё то же!                          Они — они мои друзья!»……………………………………………………………………Но что теперь? Ты окруженВезде родными существами,Хотя сей лес тебе знакомИ с этой степью и горамиТы сердцем дружен; всё кругомЗдесь дышит сладостным родством,Всё веет грустным вспоминаньем!Здесь и бесчувственный предметКаким-то взглядом и шептаньем,Иль отголоском детских лет,Каким-то пагубным искусством,Какой-то дружбой и враждойСтесняет грудь то сладким чувством,То непонятною тоской!Но предрассудков вечный данник,В одних преданьях видишь тыОтчизны милые черты!И в ней живешь, как бедный странник!Не хлябью бурною морейИ не безвременным изгнаньем —Ты разделен с родной землейСуровым русским воспитаньем.Твои не сбудутся мечты,Святую Русь не узришь ты!Познай хоть опытом печальным,Как трудно весь оспорить мир.

Итак, я в мире идеальномЗабуду всё; святой кумир,Пред коим я, как жрец безумный,Стоял колена преклоня,Я сокрушу. Сей хаос шумныйРодным не будет для меня!Вы, башни гордого Кремля,Главы соборов золотые,Святыни сердца вековые,Гробов красноречивый ряд,Где кости наших дедов спят…Москва преданьями богата,В ней гений древности живет,В ней и Батыя виден след,В ней Грановитая палата,Священной утварью онаДля славы родины полна.Врагов отбитые знамена,И даже взрыв Кремлевских стен,Как памятник Наполеона,Для славы русской сохранен!В ней и Владимира корона,И латы тяжкие Петра,И память правды и добра,Столбец полночного Солона —Всё там пленяет гордый ум,Всё погружает в сладость дум,Всё душу русского возносит,Всё в век минувший переносит!Остаток древности святой,Ты сохранен для укоризны!Сроднись же ты с моей душойВзамен утраченной отчизны!Воспоминанье, как во сне,Перенесет меня отнынеК любезной русской старине,К моей отчизне и святыне!Я не привыкну к новизне,Но современный век забуду,Среди развалин стану житьИ русским в Петербурге [100] буду.

164. СТАРЫЙ ДРУГ ЛУЧШЕ НОВЫХ ДВУХ