Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения
ПАРИЖАНИН ПРЕДМЕСТИЙ
В беседке лиственной, беспечный,Он пьет, он веселится вечно;Напившись, валится он с ног.И, снова жаждущий веселья,Едва оправясь от похмелья,Он за шесть су идет в раек.
Смеяться, пить — святое дело!Толчется он у почернелойСвинцовой стойки день-деньской.И тащит будни воскресеньеВ домишко под зеленой сеньюСвоею длинною рукой.
В листве поблескивают жбаны…Подружкам протянув стаканы,Их чмокнем в щеки лишний раз.Для счастья ведь немного надо!Имела портики Эллада, —Повсюду кабачки у нас.
Вот — отдохнуть на камни сели,О, этот, удержу в весельеНе знающий, народ низов,Кто, полн ребяческих замашек,Дает из столь глубоких вспашекБесплодных несколько цветов!
«О, что за сибарит врожденный!» —Рим восклицает, пораженный;А Сибарис: «Какой квирит!»Он склонен к диким переменам,И, если б не был он гаменом,Архангела б он принял вид.
Афинянин — его родитель.То он своей судьбы властитель,То — в малодушье родовом.Попробуйте решить загадку!Он все, что начал, выйдя в схватку,Заканчивает шутовством.
Без крови в жилах, в пляске праздной,Проводит он с душой развязнойИюль и август — день от дня.О, что за легкость в человеке! —Но вот поднялся ветер некий,И он, исполненный огня,
Провозглашает, пробуждаясь:«Я Франциею называюсь!»В стремительной своей красе,С душой, поющей в гибком теле,Он — как пчела, во дни апреляКупающаяся в росе.
И он встает, грозой сверкая,Несокрушимое свергая!Огонь взяв в руки и со зломВ борьбе неистовой испытан,Во взгляде божество хранит он,И человека под крылом.
Эдем — в его зловонной яме;Он в сталь вгрызается зубами,Вождей и воинов родит.И, горд, победу торжествуя,Свою он песенку хмельнуюКончает криком: «Леонид!»
И пусть его иной бесчестит.Народ — и женщина он вместе!Ребенок он, что, полн чудес,Вдруг превращается в героя.Он низко падает порою,Но достигает и небес!
РЕВОЛЮЦИЯ
поэма
I. СТАТУИ
Наездник бронзовый стоял во тьме, — прямой.
Спал город вкруг него — домов несчетных строй;На небе сумрачном чертились колокольни,Подобны пастухам, пасущим гурт свой дольний;Стыл Богоматери двухбашенный Собор,И башня каждая страшилась кинуть взорВ безлунной мгле на стан своей сестры огромной;Зенит заволокло такою мутью темной,Что блеск небесных бездн бесследно в ней исчез;Хрипя под сводами полуночных небес,Лишь ветер мял ее, отчаянье впуская;Висела облаков завеса гробовая;Казалось, что заре воскреснуть не дано,Что утру не открыть прозрачное окно,Что солнце — страшный угль, очаг, навек разбитый,Здесь, в беспредельности, где ночь сомкнула плитыНад устрашенною, застылою землей,Угасло навсегда, задушенное мглой:Такое из небес, исполненных томленья,Полуночь пролила на мир оцепененье!
Как бы для зрителей угрюмых — небосводРазверз до самых недр ночного мрака грот.
Спокоен, при мече, вздымая шлем пернатый,Старинных рыцарей надев крутые латы,Был там он, выпрямясь, в одежде боевой.Фигурой — исполин, улыбкою — герой,Поводья черные перчаткой стиснув черной,Гигант и властелин, недвижный и упорный,Он вечным жестом ночь, казалось, леденилИ, с тенью траурной вплотную слитый, стыл,С небесной теменью могильной медью сплавясь.
Кумир, загадочно перед собой уставясь,Видением вершин, фантомом горных гряд,Стоял, недвижностью зловещею объят:Ведь он — от вечности, поскольку — от могилы!Конь этот, никогда не ржавший и застылый,Безмолвный воин сей, чей образ воплотилВсю мощь молчания, как признак скрытых сил,Сей цоколь сумрачный, царящий над толпою,Вознесший свой покой над бурею живою,И, гроба выходец, державный сей колосс,В нас нагнетающий воспоминанье гроз,В ком до сих пор король, палач и деспот мнится(Которого б теперь не испугалась птица),Вся эта статуя — чудовище мечты.И если даже день плеснет в его черты,Их солнечным лучом светля и уточняя,И если даже вкруг кишит прохожих стая,То жутью тайною он все же облачен,Тоской кладбищенской… Но вечерами он,Король задумчивый, солдат и вождь угрюмый,Вновь обретает ночь с ее ужасной думой.
В бездонном сумраке стоит он, жуть струя.
И все величие, всю мощь небытия,Все то спокойствие, что лоб его надменныйВ трагическом плену у меди неизменнойМог сохранить, все то, что пристальный зрачок,Став вечным, сохранить из блеска молний мог,Всю эту полужизнь за гранью гробовою,Что знаменитому оставлена героюВо сне, под черными крылами похорон,Все то усилие, что совершает он,Воитель, чтобы стать не королем, а богом,Всю мрачность местности в ночном безмолвье строгом, —Все это истукан сумел в единство слить,Чтоб одиночество державное хранить!И Сена мрачная струит свой шум унылыйПод этим всадником из ночи и могилы…
И ветер вопль стремит, и плещет пена вод,И тяжкоарочный в тумане мост растетКаким-то призраком расплывчатым и смутнымПод гордым рыцарем, над бегом бесприютнымРеки униженной; и в арках темнота —Как триумфальные для статуи врата.
Внезапно в тишине, неведомо откуда,Из непроглядной тьмы, где туч сгрудилась груда,Где дремлет страшная, пустая глубина, —Над этой статуей, томящейся без сна,Глядящей, медное свое чело нахмуря,В даль, в гробовой простор, где ночь, тоска и буря,Раздался голос — чей? — из ледяных глубин:«Узнай, на месте ли еще стоит твой сын?»
***И если кто-нибудь бродил бы этой ночьюНад берегом пустым, где ветер треплет в клочьяСвет угасающий и дымный фонарей, —Он услыхал бы там, средь облачных зыбей,Что делают зимой Париж чернее чащи,Какой-то странный звук, какой-то лязг рычащий,Как бы бряцание огромных лат ночных.И холод ужаса на позвонках своихОн ощутил бы вдруг; его язык — признаньяЗалепетал бы в ночь; испуг и содроганьеВздыбили б волосы; зуб ляскнул бы во рту:На пьедестале том, взнесенном в темноту,Где в ветре яростном скопленье туч клубилось,Внезапно статуя — о страх! — пошевелилась.
Ничто, ни даже медь сковать навек нельзя.
Король рванул узду; конь дрогнул, сталь грызя.Тряхнуло землю; зыбь глубинная, глухаяПрошла, священные порталы сотрясая,Веками чтимые, и в башнях прозвеня.
И мышцы напряглись у медного коня,Круп задрожал; нога, застывшая согбеннойНад камнем в трещинах, где мох пророс зеленый,Копытом грянула; с карниза сорваласьДругая; всадник лоб понурил, в тьму вперясь;Скакун, залязгавший суставами металла,Ужасный, сдвинулся до края пьедестала(Взор человеческий таких не знает грез!),И, точно отыскав невидимый откос,Неспешно статуя сошла с гранитной глыбы.
Проулки жуткие, где убивать могли бы,Лавчонки, чердаки с их черной нищетой,Строй бесконечных крыш, нависших над рекойИ отраженных в ней, пустые перекрестки,Где днем толпа снует и слышен говор хлесткий,Ряд ржавых вывесок, повисших на крюках,Дворцы суровые с оградами в зубцах,Вдоль берегов крутых шаланды на причале —Все с изумлением пернатый шлем встречали,Что и под бурею не шевельнет пером,И, чуя под землей как бы кузнечный гром,Покуда на часах старинной башни времяНе смело звон стряхнуть на городское темя,Глядели, замерев, как в недрах тьмы идетИ близится, прямой, оцепенев как лед,Вещая грохотом о гробовой победе,Наездник бронзовый на скакуне из меди.
Река под арками лила свой плач в туман.
***О, ужас внеземной! Идущий истукан!
Тяжелой поступи дивится мостовая.Тень движется, скользит, закинув лоб, немая,Окоченелый труп, — и стан ее и ликПод бурей черных бездн не дрогнут ни на миг.Закон полуночи нарушен этой тенью!Внимая тяжкому и мерному движенью,В безмолвии гробниц, в могилах ледяныхСкелеты привстают, дрожа, в гробах своихИ вопрошают ночь: «О, кто прошел? Что это?»Сама смущенная, ночь не дает ответа.Когда бы взор проник в то царство гнусных ям,В их тайны мерзкие, он увидал бы там,Как бьет фантомов дрожь пред явью невозможной:Та тень, чей взор снести б лишь Дон Жуан безбожныйСумел, не побледнев, — чем славился б века! —Виденье то, чья плоть иззубрит сталь клинкаИ руку — только тронь — оледенит мгновенно, —Все в нем: борьба, любовь, страстей свирепых смена,Злодейство, гордость, месть, все тайны мертвецаИ вся ответственность героя и бойца,Что на гранит ступил, став бронзой роковою!Кто, кто, охваченный горячкой мозговою,В хаосе городов, грозит которым рок, —Кто видеть статую блуждающую мог?Такое существо, немыслимо, ужасно,Идет, — и ночь дрожит, и стынет мрак безвластно,И мгла в смятении; да и сама мечта,Которой по ночам рисует темнотаСвой мир таинственный сквозь сомкнутые веки,Мечта, привычная встречать вдруг морок некий, —И та пугается, завидя тот фантом,В полночном сумраке блуждающий пустом,И бьет ее озноб: у призрака такогоНе поступь мертвеца и не шаги живого.
Тень шла — и глубь тряслась под тяжестью копыт.Быки мостов, где волн немолчный стон звучит;Кладбища мрачные, где гулче гром металла;Соборов паперти под сводами портала,Что в коронацию видали строй карет;Канавы боен тех, где кровь за много лет,Сгустившись, загнила; мансарды, где во мракеСвой гнев задумчивый растили Равальяки;Подполья тайные безмолвных башен, гдеВисят ошейники людские на гвозде;У старых крепостиц крюки мостов подъемных;Дороги, где зимой льет дождь из туч огромныхКак из ведра иль снег сплошной стеной валит, —Всё содрогается под бронзою копыт.
И так как истинно (то подтвердит гробница!),Что вслед за королем, кто б ни был он, влачитсяВсе королевство, встав как призрак, — то ПарижОт замков до лачуг, от погребов до крыш,От самых жалких нор до башни самой главнойГлубинный отзвук дал на этот шаг державный.То как бы дикий крик возник из темноты —Вопль рабства вечного и вечной нищеты,Рычание веков, безумных и мятежных,Стон тяжкий времени и бедствий безнадежных.Рыдало Прошлое в тех жалобах ночных —Тоска исчезнувших и с ней тоска живых.Там кровь была и плоть, железо, яд и пламя,Чей хриплый зов летит к тому, за облаками;То недра кладбища свою стремили речь.Там, в грозном ропоте, рвались огнем — картечь,Убийства, гордый блеск победоносной властиПод плач младенческих и девичьих несчастий,Со свистом пули там летели из бойниц;Вой сумасшедших плыл из гнусной тьмы больниц;В застенках пыточных под горн мехи дышали;Подвалы карцеров рыдали и стонали;Ужасный Сен-Лазар чумой дышал из недр;Всех парий гноище, хрипел в тоске Бисетр,Там шло Отчаянье со свитой прокаженных,Смерть — с палачами, Власть — с толпой вооруженных;Терзали матери седые космы; битвКурилась кровь под гром торжественных молитв;Все, все звучало там: турниры, состязанья,Тяжелый четверной галоп четвертованья,Секира, плаха, бич, и кол, и цепь — наборОрудий пыточных, что придан с давних пор,С повязкою для глаз, Фемиде человечьей,Кто самого Христа за дерзостные речиРаспяла на кресте, одежды разыграв,И числит господа среди лишенных прав;Все там смешалось: скорбь, убийства, и набаты,И, с аркебузою, в окошке Карл Девятый;Крик, заглушаемый забывчивой водойБлиз Нельской башни, гуд колоколов ночной;Марго, что в гроб альков опорожнять умела;Брюнгильда лютая, скупая Изабелла;Столбы позорные средь лавров и венков.
Порой, как ураган, чей вдруг стихает рев,Иль океан, чья зыбь свои снижает горы,Тот ропот умолкал, — и оглашал просторыЛишь страшной статуи тяжеловесный шаг.
И бледным ужасом ночной струился мракС небес загадочных в лохмотьях черной тучи.И беспредельность их клубилась мглой летучей.
И воин к площади Дофина путь избрал,Потом — проулочком, что, узенький, бежалОт Кордегардии туда — к «Дворцу закона»,Где спят и мантия судейская Немона,И Приматиччио написанный портрет;Палату обогнул, откуда сотни летНа головы людей летит судьба слепая;Проехал Мост Менял и, вдоль реки ступая,На площадь Гревскую близ Ратуши вступил;Аркады пересек, что ныне заменилДворец новехонький тяжелою стеною;Ворота Сен-Жерве оставил за собою;Взял влево, и, пройдя петлистых улиц ряд,Теперь исчезнувших, — трущобы, где грозятЖилища ветхие бандитскими глазами, —И, тяжкий, медленный, проследовал вратами(Там королеву ждал когда-то Бассомпьер)На площадь скучную, где стыл в аркадах сквер.
***Там, в центре, под листвой, во тьме оцепенелойСквозил неявственно огромный призрак белый.Был гордый всадник тот из мрамора.
Суров,На стройном цоколе, один, во власти снов,Как цезарь, лаврами победными венчанный.Он властно высился, недвижный и туманный.Рукою опершись на перевязь у чресл,Он императорский сжимал другою жезл.Длань правосудия подножье украшала.Семья деревьев вкруг, пугливая, дрожала,Как будто им стволы холодный ветер гнул.
И к этой статуе тот истукан шагнул.Он, двигаясь, глядел неотвратимым окомНа грустный лик того, кто, как во сне глубоком,Безмолвно грезил там, меж зыблемых дерев.
И бронза мрамору сказала, прогремев:
«Ступай и погляди: твой сын на том же ль месте?»
***Как бы заслышавший рогов далеких вести,Луи Тринадцатый очнулся от дремот.И, скиптроносец, он, и, меченосец, тот,Он, цезарь мраморный, и тот, воитель медный,Спустились с лестницы, сквозь тьму зловеще бледной,И, через площадь взяв, решетку перешли.Фантом Бастилии приметил издали,Что к сердцу города их пролегла дорога.Наездник бронзовый был впереди — и, строгоВздев перст, указывал извилины пути.Под сводом арочным им не пришлось пройти;Тропою Мула шли — и дальше по бульварам,Где толпы вьются днем, хлеща прибоем ярым,И — к центру, спящему в тиши ночных часов.И у Дворца Воды четверка мокрых львов,Скопленье ветхих крыш, где птичьих гнезд без счета,Ворота Сен-Мартен и Сен-Дени ворота,Таверны Поршерон, где вечен звон стекла, —Глядели с трепетом, как пара та прошла.
Два грозных всадника упорно вдаль стремились,Без слов, без оклика, — и оба очутилисьНа новой площади, на перекрестке том,Где третий встал колосс в безмолвии литом.Вблизи он выглядел не человеком — богом.
Со лбом закинутым, в высокомерье строгом,Он, точно сын небес, негодовал на тьму.Казалось, ореол обвил главу ему;Он сумрачно сиял, и в нем та мощь блистала,Что смертным свойственна, глядящим с пьедестала, —Священный ужас тот, что явлен на челе,Коль бог творящий скрыт в разящем короле.Как первый конник, он из бронзы был изваян;Ни шлем на нем не взвит, ни панцирь не запаян;Как Аполлон красив, он, как Геракл, был наг.Под бронзою копыт, черны сквозь бледный мрак,Клубились Ду, Эско, Дунай и Рейн — четыреРеки, им попранных, чей плач пронесся в мире.Казалось, он внимал, бесстрастен и велик,Стон взятых городов и грозных армий клик.Он гриву льва вздымал; недвижный и безгласный,Он правил; королям грозил он шпагой властной;Длань к богу возносил, к его лазурной мглеИ подставлял стопу — чтоб лобызать — земле.
Казалось, ослеплен навек он сам собою.
Два всадника прямой к нему влеклись тропою.
Слепая ночь глядеть старалась; ветер стихВнезапно.
Конник тот, что в латах боевых,Другого обогнал, в тунике. И его тамЗов прогремел:
«Луи, Четырнадцатый счетом!Очнись! И, раньше чем блеснут лучи зари, —Еще на месте ли твой правнук, посмотри!»
И бронзовый кумир, чья бронза с тьмой боролась,Раскрыв чеканный рот, спросил: «Я слышу голос?»И, мнилось, взор его рождался вновь на свет.«Да». — «Чей же?» — «Мой». — «Ты кто?»И услыхал: «Твой дед». —«А кто же правнук мой, — коль голос не был мнимым?»«У подданных твоих он наречен Любимым». —«Где ж он, кому народ возводит алтари?» —«На главной площади, у входа в Тюильри». —«В путь!»
Черный полубог приветствовал герояИ съехал с цоколя священного. Все троеБок о бок мчались в ночь. И предок в тьме ночнойПотомков превышал надменной головой.
По набережной взяв, промчались под балконом,Где грезил все еще Парижем устрашеннымФантом чудовищный, святой Варфоломей;Проехали дворец французских королей —Комок из крыш и стен, бесформенный, гигантский,Взрастивший, как дворцы Аргосский и Фиванский,И Агамемнонов, и Лайев, и Елен.И Сена жуткая, скользя вдоль мрачных стен,Солдата, цезаря и бога отражалаИ, среднего узнав, с ним Ришелье искала.Лувр окнами на них чуть поглядел, дремля.
Так, Елисейские к ним близились Поля.
II. КАРИАТИДЫ
