Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь тридцать третья

Подняв уста от мерзостного брашна,Он вытер свой окровавленный ротО волосы, в которых грыз так страшно,

Потом сказал: «Отчаянных невзгодТы в скорбном сердце обновляешь бремя;Не только речь, и мысль о них гнетет.

Но если слово прорастет, как семя,Хулой врагу, которого гложу,Я рад вещать и плакать в то же время.

Не знаю, кто ты, как прошел межуПечальных стран, откуда нет возврата,Но ты тосканец, как на слух сужу.

Я графом Уголино был когда-то,Архиепископом Руджери — он;[495]Недаром здесь мы ближе, чем два брата.

Что я злодейски был им обойден,Ему доверясь, заточен как пленник,Потом убит, — известно испокон;

Но ни один не ведал современникПро то, как смерть моя была страшна.Внемли и знай, что сделал мой изменник.

В отверстье клетки — с той поры онаГолодной Башней называться стала,И многим в ней неволя суждена —

Я новых лун перевидал немало,Когда зловещий сон меня потряс,Грядущего разверзши покрывало.

Он, с ловчими, — так снилось мне в тот час, —Гнал волка и волчат от их стоянкиК холму, что Лукку заслонил от нас;

Усердных псиц задорил дух приманки,[496]А головными впереди неслисьГваланди, и Сисмонди, и Ланфранки.[497]

Отцу и детям было не спастись:Охотникам досталась их потреба,И в ребра зубы острые впились.

Очнувшись раньше, чем зарделось небо,Я услыхал, как, мучимые сном,Мои четыре сына[498] просят хлеба.

Когда без слез ты слушаешь о том,Что этим стоном сердцу возвещалось, —Ты плакал ли когда-нибудь о чем?

Они проснулись; время приближалось,Когда тюремщик пищу подает,И мысль у всех недавним сном терзалась.[499]

И вдруг я слышу — забивают входУжасной башни; я глядел, застылый,На сыновей; я чувствовал, что вот —

Я каменею, и стонать нет силы;Стонали дети; Ансельмуччо мойСпросил: «Отец, что ты так смотришь, милый?»

Но я не плакал; молча, как немой,Провел весь день и ночь, пока денницаНе вышла с новым солнцем в мир земной.

Когда луча ничтожная частицаПроникла в скорбный склеп и я открыл,Каков я сам, взглянув на эти лица, —

Себе я пальцы в муке укусил.Им думалось, что это голод нудитМеня кусать; и каждый, встав, просил:

«Отец, ешь нас, нам это легче будет;Ты дал нам эти жалкие тела, —Возьми их сам; так справедливость судит».

Но я утих, чтоб им не делать зла.В безмолвье день, за ним другой промчался.Зачем, земля, ты нас не пожрала!

Настал четвертый. Гаддо зашаталсяИ бросился к моим ногам, стеня:«Отец, да помоги же!» — и скончался.

И я, как ты здесь смотришь на меня,Смотрел, как трое пали друг за другомОт пятого и до шестого дня.

Уже слепой, я щупал их с испугом,Два дня звал мертвых с воплями тоски;Но злей, чем горе, голод был недугом».[500]

Тут он умолк и вновь, скосив зрачки,Вцепился в жалкий череп, в кость вонзаяКак у собаки крепкие клыки.

О Пиза, стыд пленительного края,Где раздается si![501] Коль медлит судТвоих соседей, — пусть, тебя карая,

Капрара и Горгона с мест сойдутИ устье Арно заградят заставой,[502]Чтоб утонул весь твой бесчестный люд!

Как ни был бы ославлен темной славойГраф Уголино, замки уступив,[503] —За что детей вести на крест неправый!

Невинны были, о исчадье Фив,[504]И Угуччоне с молодым Бригатой,И те, кого я назвал,[505] в песнь вложив.

Мы шли вперед[506] равниною покатойТуда, где, лежа навзничь, грешный родТерзается, жестоким льдом зажатый.

Там самый плач им плакать не дает,И боль, прорвать не в силах покрывала,К сугубой муке снова внутрь идет;

Затем что слезы с самого начала,В подбровной накопляясь глубине,Твердеют, как хрустальные забрала.

И в этот час, хоть и казалось мне,Что все мое лицо, и лоб, и векиОт холода бесчувственны вполне,

Я ощутил как будто ветер некий.«Учитель, — я спросил, — чем он рожден?Ведь всякий пар угашен здесь навеки».[507]

И вождь: «Ты вскоре будешь приведенВ то место, где, узрев ответ воочью,Постигнешь сам, чем воздух возмущен».

Один из тех, кто скован льдом и ночью,Вскричал: «О души, злые до того,Что вас послали прямо к средоточью,

Снимите гнет со взгляда моего,Чтоб скорбь излилась хоть на миг слезою,Пока мороз не затянул его».

И я в ответ: «Тебе я взор открою,Но назовись; и если я солгал,Пусть окажусь под ледяной корою!»

«Я — инок Альбериго, — он сказал, —Тот, что плоды растил на злое дело[508]И здесь на финик смокву променял».[509]

«Ты разве умер?»[510] — с уст моих слетело.И он в ответ: «Мне ведать не дано,Как здравствует мое земное тело.

Здесь, в Толомее, так заведено,Что часто души, раньше, чем сразилаИх Атропос[511], уже летят на дно.

И чтоб тебе еще приятней былоСнять у меня стеклянный полог с глаз,Знай, что, едва предательство свершила,

Как я, душа, вселяется тотчасЕй в тело бес, и в нем он остается,Доколе срок для плоти не угас.

Душа катится вниз, на дно колодца.Еще, быть может, к мертвым не причлиИ ту, что там за мной от стужи жмется.

Ты это должен знать, раз ты с земли:Он звался Бранка д'Орья;[512] наша братьяС ним свыклась, годы вместе провели».

«Что это правда, мало вероятья, —Сказал я. — Бранка д'Орья жив, здоров,Он ест, и пьет, и спит, и носит платья».

И дух в ответ: «В смолой кипящий ровЕще Микеле Цанке не направил,С землею разлучась, своих шагов,

Как этот беса во плоти оставилВзамен себя, с сородичем одним,С которым вместе он себя прославил.[513]

Но руку протяни к глазам моим,Открой мне их!» И я рукой не двинул,И было доблестью быть подлым с ним.

О генуэзцы, вы, в чьем сердце минулПоследний стыд и все осквернено,Зачем ваш род еще с земли не сгинул?

С гнуснейшим из романцев[514] заодноЯ встретил одного из вас,[515] которыйДушой в Коците погружен давно,

А телом здесь обманывает взоры.

Песнь тридцать четвертая