И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы - Виктор Александрович Соснора
Не говори, не говори,
не говори мне!
Мой лес, в котором мед и яд,
ежи, улитки,
в котором карлики и я
уже убиты.
Четыре
И начертил я
их, лошадей,
белых четыре
на белом листе.
Хочешь, не хочешь —
тебя сотворят.
Тикай потихоньку,
а лошади стоят.
Ни в прошлом и ни в завтра
ни на волосок.
Три мордами на запад,
одна – на восток.
Обитают люди,
властвуют, свистят,
слезками льются, —
а лошади стоят.
Колесницы-войны,
конюшни-огни,
ипподромы-вопли
совсем не для них.
Страница бумаги —
копыта и степь!
Никто их не поймает,
не посадит на цепь.
Звоночек незабудки,
свистулька соловья,
миллионы – бьются!
А лошади стоят.
О, во всем мире
золота и зла
их, моих, четыре —
девичьи тела,
нежные ноздри…
Лошади стоят:
в черные ночи
белые друзья.
Никуда не деться,
не важно уже…
Белое детство
моих чертежей!
Литературное
Сверчок – не пел. Свеча-сердечко
не золотилась. Не дремал
камин. В камзолах не сидели
ни Оскар Вайльд, ни Дориан
у зеркала. Цвели татары
в тысячелетьях наших льдин.
Ходили ходики тиктаком,
как Гофман в детский ад ходил
с Флейтистом. (Крысы и младенцы!)
За плугом Лев не ползал по
Толстому. Было мало денег,
и я не пил с Эдгаром По,
который вороном не каркал…
А капля на моем стекле
изображала только каплю,
стекающую столько лет
с окна в социализм квартала
свинцовый. Ласточка-луна
так просто время коротала,
самоубийца ли она?
Мне совы ужасы свивали.
Я пил вне истины в вине.
Пел пес не песьими словами,
не пудель Фауста и не
волчица Рима. Фаллос франка, —
выл Мопассан в ночи вовсю,
лежала с утяжками цыганка,
сплетенная по волоску
из Мериме. Не Дама, проще,
эмансипации раба,
устами уличных пророчиц
шумела баба из ребра
по телефону (мы расстались,
и я утрату утолил).
Так Гоголь к мертвецу-русалке
ходил – любил… потом творил.
Творю. Мой дом – не крепость, – хутор
в столице. Лорд, где ваша трость,
хромец-певец?.. И было худо.
Не шел ни Каменный, ни гость
ко мне. Над буквами-значками
с лицом, как Бог-Иуда – ниц,
с бесчувственнейшими зрачками
я пил. И не писал таблиц —
страниц. Я выключил электро —
светильник. К уху пятерню
спал Эпос, – этот эпилептик, —
как Достоевский – ПЕТЕРБУРГ.
«Так хорошо: был стол как стол…»
Так хорошо: был стол как стол.
Я не писал. Никто не шел.
Все лучше было, – горе!
Я думал; я и не молюсь.
И тут-то в комнату мою
ворвался Белый Голубь.
Во мраке муха не взревет.
Звезда саму себя взорвет.
Лишь светлячок-электро —
сверчок! Скорее замечай:
окно открыто – залетай!..
А залетел – вот Этот.
Не с Арарата, не олив
питомец, не того, орлы
которого – у Зевса,
не ангел-оборотень, не
который письма… Не в вине
на златоблюдце – в зелень.
Я знал Его. Мне красный глаз
в кошмарах грезился не раз,
в раскрыльях – волчий палец.
Он клюв в чернильницу макал,
гримасничая, мне мигал…
Я знал Его, – Посланец.
Я знал Его. Валяй, ловец!
В конце концов, вот и конец.
Ну, Бо-жа-я коровка!
Не запрокинусь – «Боже мой!»
хирург души моей живой,
на темени – коронка.
Темнела тьма. И резеда
как пахла! Этот раздвигал
мне ребра клювом-клином.
Я лишь лежал. Немел мой мозг.
Я мог бы встать, но я не мог.
Он каркал, я – не крикнул.
И вот он сердце развязал
и душу взял… А я сказал:
«Что ж, милый, – ваша веха,
душа душой, и не бог весть,
вы – птица белая небес,
а я – Сын Человека.
Душа? Да что там, забирай.
Отбегала моя заря
по листикам от сада…»
И… душу в лапах (Гамаюн!),
еще дрожащую мою,
унес. А я остался.
Так ежедневный день настал.
Никто страницы не листал
мои. Я делал дело:
ушел ко всем и в тесноте
в толпе живородящих тел
я тоже – только тело.
Хожу все луны и все дни
сам по себе и сам двойник
себе. С копытом овна,
с клыками волка. Блею вслед
себе и вою на скале:
один – во время оно!
Бодлер
«…Я утро отравляю
Цветами зла».
Бодлер. Цветы зла
Я думаю, что думать ни к чему.
Все выдумано, – я смешон и стар.
И нет удела ничьему уму.
Нас перебили всех по одному,
порфироносцев журавлиных стай.
Ты – кормчий, не попавший на корму,
мистификатор солнца и сутан…
Устал.
Яд белены в ушах моей души.
Бесчувственные бельма на ногтях.
Хохочешь – тоже слушать не хотят.
