Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет
ШЕСТАЯ ЗАПОВЕДЬ
В ночь, бессонницей обезглавленную,перед казнью моей любвия к тебе простираю главнуюзаповедь: «Не убий!»
Не убий ни словом, ни взглядом!Ни вдали, ни когда мы рядом.
Беатриче, Лаура, Лючия, —адом Данте и всем, что мучило,и дуэлью среди снегов,и шинелью, снятой с негосекундантами на опушке,на могиле, — Наталия Пушкина,заклинаю, ступни обвив:не убий, не убий любви!
Ни открыто, ни мысленноне убий!Ни безжалостию, ни милостынейне убий!
Лаура моя, дорогая моя,целуемая и ругаемая,но под солнцем и звездами лучшая,Беатриче, Наталия, Лючия,милосердная и жестокая,аще столько япретерпел в сей День седьмый,умоляю тя: не убий!
Не сбивавшего цвет с растения,не замешанного в растленияхи в терзавших Спасителя терниях,не виновного — не убий!
Умоляю тя:пощади во мне дитя!
Не казни своего дитяти —сердца в люльке моей души,не круши его, не убей,как нельзя казнить голубей.Не должна подлежать петлебелка, дремлющая в дупле,и стучащий о древодятел, и катающийся у ногщенок,кенгуренок, залегший в чрево,и скользящий травою уж,и дельфин, мореходец быстрый,и червяк дождевой у лужне должны подлежать убийству, —пусть живут,пусть летят, плывут…
А любовь — ведь твое дитя, —не казни, умоляю тя!
В смертной камере одиночестваи стеная наедине —при бессоннице, среди ночи встав,я хожу от стены к стене,на тюремном полу в перстипростираю к тебе персты…
Ни одной обиды не помнящий,ожидающий скорой помощи,если я позову — «приди»,ты приди и коснись груди,где любовь лепечет — «жива еще»,и скажи: — Человек, гряди!
Я гряду, почти умирающий,подымая, как веки Вий,руки слабые, умоляющие:— Не убий любви, не убий!..
«ЛЮБЕЗНОСТЬ»
Любезность — не любовь.А ну ее, «любезность»!Живут, не хмуря лбов,любезные — и бе́з нас.
Лобзать и не любить?И лебезить при этом?Я не любитель бытьобъятий их объектом.
Спасающая наслюбовь — не резонерство,и в самый тяжкий часлюбезность резанет вас.
Любезность — лишь под цветлюбовей настоящих, —вбегающих чуть свети для тебя не спящих;
не смеющих тебяв опасный час покинуть,готовых хоть с себяжизнь, как рубашку, скинуть
Таких — в нужде, в войне —хочу я видеть снова,не говорящих мнелюбезного — ни слова!
КЛЕТКА
Щеглы попали в клетку.Ко мне привел их путь.Но я задумал — к летусвободу им вернуть.
Грустят в тюремном бытес приятелем щегол.Я тоже не любительзадвижек и щеколд.
И птицам нет расчета.Неволя — не житье.Решетка есть решетка,хоть золоти ее.
Уже весной запахло,ручьи по мостовой,снежинка стала каплей,и стужа теплотой.
Окно раскрыл я настежь,и клетку я раскрыл.Стою и жду. Так нате ж, —не расправляют крыл!
Свобода, братцы! Солнце!Природа так щедра!Я взял и за оконцеподбросил вверх щегла.
Летите, мчитесь вместек друзьям своим лесным!Смотрю — один на месте,смотрю — второй за ним,
и ну, к кормушке — пичкатьзерном свои зобы.
…Привычка есть привычкак превратностям судьбы.
ТЕКУЩИЙ МОМЕНТ
А ведь момент действительно течет,а не мелькает. Медленно и долготечет момент, как маленькая Волга,и в вечность все явления влечет…
Его частиц непознаваем счет,и может в нем теряться, как иголка,частица счастья, и крупица долга,и боль, что сердце надвое сечет.
Чушь! Не течет момент. И течь не должен.Ни с места он и вечно недвижим,как лед, который лыжами заскольжен.
Не убавляем он, не растяжим,не начат никогда и не продолжен.А это мы — скользим, течем, бежим…
СЛУЧАЙ
Садился старичок в такси,держа пирог в авоське,и, улыбнувшись сквозь усы,сказал: — До Пироговской.
Он как бы смаковал приезди теплил умиленье,что внучка пирога поести сядет на колени…
Три рослых парня у таксирванули настежь дверцуи стали старичка тащитьза отворот у сердца.
За борт авоську с пирогоми старичка туда же,и с трехэтажным матюгом!— Жми, друг, куда покажем!
Стоял свидетель у столба,как очередь живая,он что-то буркнул про себя,сей факт переживая.
Прошло прохожих штуки трив трех метрах от машины,но что в них делалось внутри —как знать? — они спешили.
Ждала их служба или флирт? —гадать считаю лишним,а может, в них бурлил конфликтобщественного с личным?
Про этот случай рассказалмне продавец киоска;он видел, как старик упали с пирогом авоська.
Он возмущался громко, вслух,горел, как сердце Данко,но не вмешался, так как лукотвешивал гражданкам.
Затем явился некий чин,пост на углу несущий,и молвил: — Стыдно, гражданинуже старик, а пьющий.
НАД КОРДИЛЬЕРАМИ
