Эдуард Асадов - Дума о Севастополе (сборник)
– Не нужно, товарищи, спорить, – добродушно улыбаясь, заговорил он. – Я раза два мельком ее видел. Убежден, что она не такая уж и лихая натура, какой хотела показаться. И в этот день могла быть просто не в настроении. Конечно же, я полагаю, что и ваша шуточка с Ульяненко тоже даром не прошла. Женщина она молодая, красивая. А кругом война да смерть. Может быть, и дрогнула душа и возжаждала горячих эмоций. А тут ты, Эдуард, с пылким взором и жарким словом… А у себя в части ей заводить роман, вероятно, сложно. Тут же ведь все на виду. Пойдут разговоры, ссоры, обиды… Ну, а на то, что она не оценила твоей романтической души, не надо сердиться. Может быть, она и вправду устроена проще тебя, ну практичнее, что ли… Как она была настроена, я точно не знаю. Но все-таки я, Эдуард, полностью на твоей стороне. На войне отношения должны быть такими же светлыми и чистыми, как в мирные дни, никак не меньше! И уверяю тебя, что когда-нибудь она обязательно пожалеет, что сказала тебе такие слова. И я убежден, что даже захотела бы написать, будь у нее твой адрес. Красота ведь тоже не всегда умна. Ну, и закончили разговор!..
Фронтовая весна 1944 года… Почему мне хочется сейчас остановить быстро летящие кадры памяти именно на ней? Потому, вероятно, что короткая эта весна была единственной относительной передышкой среди горьких и кровопролитных боев этой войны. Я не случайно сказал относительная, так как опасного и трудного было немало и тут, но по сравнению с прежними и будущими боями была она, как я уже сказал, словно бы небольшой передышкой. Передышка, когда мы не только готовили огневые под свистом пуль и осколков, не только падали под взрывами снарядов в густую сивашскую грязь, но еще и находили время для улыбки и смеха, порой зубастого, порой озорного.
Это был период, когда все армии, корпуса и дивизии нашего фронта подтягивали тылы, подвозили боеприпасы, наращивали боевую мускулатуру, собирая силы в единый кулак перед решительным штурмом укреплений врага в Крыму. И мы, конечно же, превосходно знали о предстоящих боях, знали и о том, что для многих из нас они могут оказаться последними. И быть может, именно потому вот это предгрозовое затишье казалось нам таким привлекательно-дорогим. Каждое письмо из дома волновало, пожалуй, еще больше, чем всегда, каждая дружеская беседа была особенно доверительной. А самый маленький повод для улыбки зачастую превращался в дружный заразительный смех.
Сколько добрых, серьезных и веселых споров, например, было вокруг Гедейкиной женитьбы! Когда я в начале этой главы говорил о том, что единственным женатым и многоопытным человеком среди нас был Иван Романович Турченко, то я фактически был прав. Почему фактически? Да потому, что формально в батарее нашей был еще один женатик, техник-лейтенант Юра Гедейко. Дело в том, что если бы в ту пору на какой-нибудь солидной комиссии нашего электротехника спросили: женат он или нет, то, вероятнее всего, растерявшись от подобного вопроса, Юра пожал бы плечами и ответил: «Не знаю…» Надо признаться, что Юре его семейное положение и в самом деле представлялось чем-то таинственным и туманным.
Следует пояснить, что около года назад техник-лейтенант Гедейко находился в Вологде на одном из военных заводов в должности военпреда. В задачу его входило принимать от представителей завода боевое оружие, следя за его качеством и соблюдением всех технических нормативов. О том же, что произошло в сердечной жизни молодого ленинградца, я, пожалуй, рассказывать воздержусь. Думаю, что будет лучше, если сделает это сам Юра. Рассказ из первых рук всегда убедительней и точнее. А как это сделать? Да очень просто.
Вот я включаю сейчас, словно прожектор, свою память, которая работает у меня пока почти безотказно, и высвечиваю кусочек далекого прошлого. Представьте себе, что раздвигается занавес и на вас повеяло солоноватым прохладным ветерком, в котором горьковатый запах дыма смешался с запахом влажной соломы на крышах, зеленых ветвей и почек…
Перед вами село Первоконстантиновка, что в нескольких километрах от Перекопа. На окраине села, возле мельницы, что задумчиво засмотрелась в студеную воду Сиваша, небольшая под соломой хатка в три окна. Слева – маленькая комната с печным зевом, где живет хозяйка, справа – вторая, большая комната, где живут офицеры нашей батареи. То есть мы. Обстановка предельно проста. Мебель? Ее трудно назвать даже скромной. Ее практически почти нет. Деревянная старая кровать, на которой спит старший из нас – Турченко, маленький хромоногий, покрытый растрескавшейся клеенкой стол, единственный обшарпанный венский стул, две скрипучие табуретки да малюсенький хозяйственный шкафчик в углу. Есть еще беленная известью лежанка, на которой спит Синегубкин, и теплая русская печь, на которой спим мы с Гедейко.
Сейчас вечер. Окончился обычный прифронтовой день. Сегодня чистили и смазывали оружие и проверяли и протирали боевые установки. Сейчас отбой. Солдаты в двух соседних хатах, балагуря, укладываются спать. Турченко перед крохотным зеркальцем, старательно намыливая щеки, бреется. Боря Синегубкин, сидя у стола и подперев щеку рукой, задумчиво грызет кончик карандаша. Он составляет план завтрашних учений взвода. Я только что обошел боевые расчеты и, повесив шинель, с наслаждением пью горячий чай.
Юра Гедейко, свесив ноги с печи и сонно зевая, завертывает свою, наверное, миллионную в жизни цигарку. Курит он круглосуточно, почти без перерывов. Даже утром, едва разлепив глаза и не успев еще умыться, первым делом сует в рот самокрутку. Сейчас, когда я пришел и, потирая руки, уселся пить чай, Юра философствовал с Синегубкиным:
– Вот ты, Борис, любопытствуешь, женат я или нет? Да черт его знает! Я и сам затрудняюсь ответить на этот вопрос. Ну посудите, ребята, сами. Значит, так: живу в Вологде и служу военпредом. Работа – нельзя сказать, чтобы счастье для ума и души, однако ничего, дышать можно. С утра принимаю технику, спорю с заводскими инженерами, а вечером даже в киношку успеваю смотаться. Иногда бывали даже неплохие фильмы. Особенно, если из довоенных, ну там «Последняя ночь», «Чапаев» или «Мы из Кронштадта». И все бы, братцы мои, ничего, да с харчишками туговато. Паек-то ведь не фронтовой, в тылу рацион поменьше. Ремешок почти на последнюю дырочку затянул. А второй минус – это то, что в душе словно как кошки нагадили: все твои товарищи на фронте, а ты вроде как сачок, в тылу окопался и груши околачиваешь. Ладно, думаю. Месяцок еще потерплю, а потом, к весне, буду проситься на фронт. Питались же мы по талончикам в заводской столовой. Супец, сами знаете, крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, а котлету впору хоть в лупу разглядывать. Ну ничего, терплю. И вдруг мне как-то раз ребята говорят: «Слушай, Юр, у заведующей столовой завтра день рождения отмечаться будет. Сколько стукнет ей лет, неизвестно, да и абсолютно не важно. Главное в том, что будет небольшой домашний банкет, так сказать. И ты приглашен тоже. Понятно?» Я говорю: «Простите, господа! Но я с ней почти не знаком. Ну, несколько раз видел ее в столовой. Такая важная, симпатичная, завивочка шестимесячная. Губки бантиком и худосочием не страдает. Один раз оказался с ней рядом в кино и даже до дома дошел вместе. Полчаса поговорили. Помню, что зовут, кажется, Катей. Вот, собственно, и все». А они гогочут: «Ну так чего же ты застеснялся? Оказывается, ты с ней отлично знаком! Во всяком случае, тебя она помнит и приглашает. Пошли, и не валяй дурака!» Ладно, думаю, давай пойду. Может, после столовских дохлых харчишек посытней подкормлюсь. Как-никак, директриса! Понимать надо! Ну, а насчет пожрать, так я и в мирное время мимо рта ложку не проносил, а тут такой случай! Ну ладно. Прихожу, сажусь. Компания небольшая, но дружная. Сидят, пьют… И угощение, скажу вам, братцы мои, как в лучшие довоенные времена. Тут тебе и мясо, и заливная рыбка, и черт знает что еще!
Серые глазки у Юры блаженно щурятся, рыжеватые усики шевелятся плотоядно.
– А я от столовских-то прозрачных щец, видимо, отощал и после первой же рюмки захмелел ощутимо. И показалась мне Катя, ну хозяйка дома, значит, красавицей из красавиц. И я после первого танца бух на кушетку с ней рядом! Говорю какие-то комплименты и вообще беспокойно дышу. Еще выпили по рюмке, и она, смотрю, пожимает мне руку, смеется и обращается прямо на «ты». Ну ладно, думаю, на «ты», так на «ты». Значит, парень я хоть куда! А еще думаю, может, поймет она, что такого красавца неплохо бы в столовке подкармливать поплотней. Нет, серьезно. Жизнь есть жизнь. Протанцевал я с ней еще, пока ноги танцевали. В голове у меня музыка, кавардак и вообще сплошной туман. А Катя все время рядом. Угощает и улыбается. Что мы там с ней говорили, я уж теперь не помню. Единственно, что запомнил, так это то, что мы с ней на кухне минут двадцать возле примуса целовались. И не столько, кажется, целовал ее я, сколько она меня. Она дородная, краснощекая, а я перед ней как былиночка, как стрючок. Ну какой из меня поцелуйщик!
