Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь тридцатая

В те дни, когда Юнона воспылалаИз-за Семелы гневом на фивян,Как многократно это показала, —

На разум Афаманта пал туман,И, на руках увидев у царицыСвоих сынов, безумством обуян,

Царь закричал: «Поставим сеть для львицыСо львятами и путь им преградим!» —И, простирая когти хищной птицы,

Схватил Леарха, размахнулся имИ раздробил младенца о каменья;Мать утопилась вместе со вторым.[434]

И в дни, когда с вершины дерзновеньяФортуна Трою свергла в глубинуИ сгинули владетель и владенья,

Гекуба, в горе, в бедствиях, в плену,Увидев Поликсену умерщвленной,А там, где море в берег бьет волну,

Труп Полидора, страшно искаженный,Залаяла, как пес, от боли взвыв:Не устоял рассудок потрясенный.[435]

Но ни троянский гнев, ни ярость ФивСвирепей не являли исступлений,Зверям иль людям тело изъязвив,[436]

Чем предо мной две бледных голых тени,[437]Которые, кусая всех кругом,Неслись, как боров, поломавший сени.

Одна Капоккьо[438] в шею вгрызлась ртомИ с ним помчалась; испуская крики,Он скреб о жесткий камень животом.

Дрожа всем телом: «Это Джанни Скикки[439], —Промолвил аретинец[440]. — Всем постыл,Он донимает всех, такой вот дикий».

«О, чтоб другой тебя не укусил!Пока он здесь, дай мне ответ нетрудный,Скажи, кто он», — его я попросил.

Он молвил: «Это Мирры безрассуднойСтаринный дух, той, что плотских утехС родным отцом искала в страсти блудной,

Она такой же с ним свершила грех,Себя подделав и обману рада,[441]Как тот, кто там бежит, терзая всех,

Который, пожелав хозяйку стада,Подделал старого Буозо, легИ завещанье совершил, как надо».[442]

Когда и тот, и этот стал далекСвирепый дух, мой взор, опять спокоен,К другим несчастным[443] обратиться мог.

Один совсем как лютня был устроен;Ему бы лишь в паху отсечь долойВесь низ, который у людей раздвоен.

Водянка порождала в нем застойТелесных соков, всю его середкуРаздув несоразмерно с головой.

И он, от жажды разевая глотку,Распялил губы, как больной в огне,Одну наверх, другую к подбородку.

«Вы, почему-то здравыми вполнеСошедшие в печальные овраги, —Сказал он нам, — склоните взор ко мне!

Вот казнь Адамо, мастера-бедняги!Я утолял все прихоти свои,А здесь я жажду хоть бы каплю влаги.

Все время казентинские ручьи,С зеленых гор свергающие в АрноПо мягким руслам свежие струи,

Передо мною блещут лучезарно.И я в лице от этого иссох;Моя болезнь, и та не так коварна.

Там я грешил, там схвачен был врасплох,И вот теперь — к местам, где я лукавил,Я осужден стремить за вздохом вздох.

Я там, в Ромене, примесью бесславилКрестителем запечатленный сплав,[444]За что и тело на костре оставил.

Чтоб здесь увидеть, за их гнусный нрав,Тень Гвидо, Алессандро иль их братца,[445]Всю Бранду[446] я отдам, возликовав.

Один уж прибыл,[447] если полагатьсяНа этих буйных, бегающих тут.Да что мне в этом, раз нет сил подняться?

Когда б я был чуть-чуть поменьше вздут,Чтоб дюйм пройти за сотню лет усилий,Я бы давно предпринял этот труд,

Ища его среди всей этой гнили,Хотя дорожных миль по кругу здесьОдиннадцать да поперек полмили.

Я из-за них обезображен весь;Для них я подбавлял неутомимоК флоринам трехкаратную подмесь[448]».[449]

И я: «Кто эти двое,[450] в клубе дыма,Как на морозе мокрая рука,Что справа распростерты недвижимо?»

Он отвечал: «Я их, к щеке щека,Так и застал, когда был втянут Адом;Лежать им, видно, вечные века.

Вот лгавшая на Иосифа;[451] а рядомТроянский грек и лжец Синон[452]; их жжетГорячка, потому и преют чадом».

Сосед, решив, что не такой почетЗаслуживает знатная особа,[453]Ткнул кулаком в его тугой живот.

Как барабан, откликнулась утроба;Но мастер по лицу его огрелРукой, насколько позволяла злоба,

Сказав ему: «Хоть я отяжелелИ мне в движенье тело непокорно,Рука еще годна для этих дел».

«Шагая в пламя, — молвил тот задорно, —Ты был не так-то на руку ретив,[454]А деньги бить она была проворна».

И толстопузый: «В этом ты правдив,Куда правдивей, чем когда троянамДавал ответ, душою покривив».

И грек: «Я словом лгал, а ты — чеканом!Всего один проступок у меня,А ты всех бесов превзошел обманом!»

«Клятвопреступник, вспомни про коня, —Ответил вздутый, — и казнись позором,Всем памятным до нынешнего дня!»

«А ты казнись, — сказал Синон, — напоромГнилой водицы, жаждой иссушенИ животом заставясь, как забором!»

Тогда монетчик: «Искони временТвою гортань от скверны раздирало;Я жажду, да, и соком наводнен,

А ты горишь, мозг болью изглодало,И ты бы кинулся на первый зовЛизнуть разок Нарциссово зерцало».[455]

Я вслушивался в звуки этих слов,Но вождь сказал: «Что ты нашел за диво?Я рассердиться на тебя готов».

Когда он так проговорил гневливо,Я на него взглянул с таким стыдом,Что до сих пор воспоминанье живо.

Как тот, кто, удрученный скорбным сном,Во сне хотел бы, чтобы это снилось,О сущем грезя, как о небылом,

Таков был я: мольба к устам теснилась;Я ждал, что, вняв ей, он меня простит,И я не знал, что мне уже простилось.

«Крупней вину смывает меньший стыд, —Сказал мой вождь, — и то, о чем мы судим,Тебя уныньем пусть не тяготит.

Но знай, что я с тобой, когда мы будемИдти, быть может, так же взор склонивК таким вот препирающимся людям:

Позыв их слушать — низменный позыв».

Песнь тридцать первая