Томас Элиот - Полые люди. Стихотворения
Притронутся к цветку - к тому, что захватали
Расспросами и болтовней в концертной зале".
- И разговор скользнул и, не спеша,
Поплыл сквозь сожаленья, воздыханья
И скрипок истонченное звучанье,
И сквозь рожков далекий хор
Плыл разговор.
"Вы и не знаете, как много значат для меня они,
Мои друзья, как удивительно, что в жизни
столь нелепой
Все ж удается разыскать средь хлама
(Я не люблю ее, скажу вам прямо...
Вы знали это? Вы не слепы!
Как вы умны!)
Найти такого друга, у кого есть дар,
Кто, обладая, отдает
Богатства, коими живет
Любая дружба. Так важно было вам сказать
все это -
Без этих дружб вся жизнь - такой cauchemar!"
И сквозь скрипичный гам
И ариетту
Охрипшего корнета
В моем мозгу звучит тупой там-там,
Бессмысленно долбит прелюдию свою,
Причудливо-бесцветно,
Но эта фальшь - хоть явная по крайней мере.
- Подышим воздухом - глотнем табачную струю,
На памятники бросим взгляд
И новости обсудим все подряд,
Свои часы по городским проверим
И посидим немного за коктейлем.
II
Вот и сирень в разгаре цветенья.
В комнате дамы - ваза с сиренью.
Она говорит и ветку сирени сжимает:
"Вы не знаете, не знаете, право, мой друг,
Что есть жизнь, - вы, кто держит ее в руках".
(Она медленно веточку вертит в руках.)
"Но жизнь ускользает из наших рук,
А молодость жестока и бессердечна
И смеется над тем, чего не замечает".
Я улыбаюсь, конечно,
Не отрываясь от чая.
"И все же в этих апрельских закатах,
Которые напоминают мне как-то
Мою погребенную жизнь и Париж весной,
Я чувствую беспредельный покой
И нахожу, что мир все же прекрасен и юн".
Тот голос все звучит настойчиво-не-в-тон,
Как скрипка с трещиной, сквозь полдень
августовский он:
"И я уверена, что вы всегда
Мои поймете чувства, как ваши я могу понять,
Для вас пустяк другому руку через пропасть
протянуть.
Неуязвимы вы, у вас нет ахиллесовой пяты,
Вы своего добьетесь и скажете тогда,
Что многие не взяли этой высоты.
Но что, мой друг, смогу я вам вернуть,
Что я смогу взамен за это дать?
Лишь дружбу и немного теплоты
Той, кто уже свой завершает путь.
Я буду чаем угощать друзей..."
Я шляпу взял, чтоб малодушно перед ней
Мне не замаливать вины своей.
Пора проститься.
Я по утрам хожу обычно в сквер,
Читаю комиксы, спортивную страницу
Или такое, например:
"Английская графиня на подмостках",
"Убили грека в польском кабаре".
"Еще один грабитель банка пойман".
Меня ошеломить непросто,
Я, как всегда, спокоен,
Вот разве что, когда вдруг фортепьяно
Вновь механически-устало повторяет
Изношенный мотив, а гиацинтов запах пряный
Мне о мечтах других людей напоминает...
А может, это - плод самообмана?
III
Спускается октябрьская ночь, и, как обычно
(Хотя немного не в своей тарелке), я по ступенькам
Лестницы взойдя, за ручку двери вновь берусь
привычно,
И кажется, что вполз наверх на четвереньках.
"Итак, вы собрались поехать за границу.
Когда вернетесь? Нет, пустой вопрос -
Вы сами это знаете едва ли.
Вы многому смогли б там поучиться.
(Моя улыбка рухнула на антикварные вещицы.)
Хотелось бы, чтоб вы мне написали".
Я не выдерживаю, вспыхнув на мгновенье, -
Сбываются мои пред положенья.
"Я часто удивляюсь, отчего мы с вами
(Все наши начинания не ведают конца)
Не стали близкими друзьями".
Такое чувство, словно, улыбаясь, вдруг
В зеркале увидишь выражение лица.
И тает выдержка. И так темно вокруг.
"Все говорили, все наши друзья,
Что чувства близкие могли б возникнуть между нами.
Я не могу понять, нет, этого понять нельзя.
Пусть будущим судьба распорядится.
Все ж напишите мне из заграницы.
Быть может, дружбы уцелеет хоть крупица.
А я останусь здесь в гостиной,
Я чаем буду угощать друзей и впредь".
А мне нужна изменчивость личины,
Чтоб обрести лицо... плясать, плясать,
Как пляшущий медведь,
Кричать, как попугай,
Вопить, как обезьяна, скорчив мину.
Подышим воздухом в табачном опьяненьи...
А вдруг однажды на исходе дня,
В седой и дымный полдень иль
в розовато-желтый вечер
Она умрет, а я с пером в руке застыну,
Над крышами - покровы дыма и тумана,
И на мгновенье
Я погружусь в сомненья,
Не разобравшись в чувствах, не поняв,
Глупо или мудро, поздно или слишком рано...
Быть может, лучше будет ей за той, последней
гранью!
Да, торжествует музыка в осеннем умираньи,
И если уж о смерти наши речи, -
Какое право улыбаться будет у меня?
Перевод Я. Пробштейн
ПРЕЛЮДЫ
I
Наступает зимний вечер,
Пахнет пищей в переулках.
Бьет шесть.
Дни в окурках и в прогулках.
Ливню с ветром - течь и сечь,
И свирепая картечь
Листьев, слипшихся комками,
Ветошь - вести с пустырей,
И стучатся струи сами
В стадо ставней и дверей,
Словно залпы батарей.
Лошадь с мокрыми боками.
Пробужденье фонарей.
II
Очухивается рассвет,
Пивною давится отрыжкой.
Опилками посыпан тротуар,
И башмаки бредут след в след
На запах утренней кофейной.
Другой дешевый маскарад
В отелях с обязательной интрижкой,
В непрезентабельных подслепых номерах,
Где руки тысяч пар
Стучат засовом ставней.
III
Вы одеяло сбросили с постели
И, лежа на спине, застыли -
И ночь надвинулась толпой видений:
Кромешные (откуда взять иные?
Разложена душа на составные),
Под потолком метались и мигали,
И лишь когда восстановилось время,
И внешний мир, как свет, проник сквозь
ставни,
И воробьи окликнули, как ровни,
Вы улицу увидели такой,
Какой сама себе та видится едва ли;
Сидели, стиснув руки на груди,
Или накручивая бигуди,
Или тревожно трогая рукой
На желтых пятках желтые мозоли.
IV
Его душа распята в небесах,
Над городскими крышами бесцветных,
Раздавлена тиктаканьем в часах:
Четыре бьет, пять, шесть - так бьют лишь
безответных;
В коротких пальцах - трубка и табак
И разве что "вечерка" - и глазами
Он озирает не кромешность дум,
А пошлую банальность - сумму сумм,
Сулящую покой под видом любопытства.
Не нужно мне его богатства,
Разжалобленный этой нищетой,
Я думаю: какой хороший,
Какой несчастный и какой простой.
Засмейся, дав себе затрещину сперва;
Мир отвратителен со всей своею ношей,
Как нищенка на свалке по дрова.
Перевод В. Топорова
РАПСОДИЯ ВЕТРЕНОЙ НОЧИ
Двенадцать.
Вдоль по извивам улицы
В чарах лунного синтеза
Под лунный шепот и пение
Стираются уровни памяти
И четкие отношения
Сомнений и уточнений,
И каждый встречный фонарь,
Как барабанный удар,
И всюду, куда ни глянь,
Ночь сотрясает память,
Как безумец - сухую герань.
Полвторого.
Фонарь бормотал,
Фонарь лопотал:
"Посмотри на женщину,
Которая медлит в углу
Освещенной двери,
Распахнутой, словно ухмылка.
Ты видишь, подол ее платья
Порван и выпачкан глиной,
А уголок ее глаза
Похож на кривую иглу".
Память подбрасывает с трухой
Ворох кривых вещей -
Кривую ветку на берегу,
Обглоданную до блеска,
Словно ею мир выдает
Тайну своих костей,
Белых и оцепенелых;
Бессильный обломок ржавой пружины,
Который на заводском дворе
Притворился, что может ударить.
Полтретьего.
Фонарь шепнул:
"Гляди, в водостоке кошка погрязла;
Облизываясь, она доедает
Комок прогорклого масла".
Так машинально рука ребенка
Прячет в карман игрушку,
Катившуюся за ним.
Я ничего не увидел в глазах ребенка.
Я видел глаза, которые с улицы
Старались взглянуть за шторы,
И видел краба в пруду под вечер,
Старого краба, который клешнями
Впился в конец протянутой палки.
Полчетвертого.
