Юрий Оболенцев - Океан. Выпуск восьмой
О многом, очень многом надо было мне подумать и многое разглядеть, прежде чем прийти к такой мысли. И мысль эта пришла потом, чуть позже. А пока что я наблюдал, как Джураев оборудовал окоп. Замурзанный и раскрасневшийся, он стоял на коленях и прикрывал зелеными ветками дымящуюся паром горку мокрой земли. Прищур узких глаз придавал его лицу мудрую задумчивость, а губы готовы были в любое мгновение распуститься в улыбке.
— Пожалуйста, окоп твоя готов! — засиял Джураев. — Занимай свое место!
На меня вдруг нахлынуло чувство еще не осознанной близости к этому совсем незнакомому парню, а вместе с ними чувство стыда… Я торопливо вонзил лопату в стенку окопа, но сержант остановил меня:
— Не надо. Только испортишь — хороший окоп…
— Меня Михаилом зовут, — буркнул я смущенно.
— А я Садык.
— Садык Джураев. Значит, узбек?
Садык распластался в своем окопчике и строго сказал:
— Горячий наступает пора…
Из-за высотки справа вместе со знакомым давящим гулом выкатывали приземистые, темные танки.
— Граната метать умеешь? — Садык ободряюще подмигнул мне. — Пусть подходят близко!
Целясь, он прижался смуглой щекой к гранатомету, улегся поудобней. Я еще подумал: вот так, наверное, все морские пехотинцы, скрывшиеся в складках земной поверхности, исправно и по-хозяйски приготовились к тяжелой, но необходимой работе. А кругом уже ревели моторы, тяжко грохотали гусеницы. — казалось, весь мир заполнился железным воем и скрежетом.
Подняв голову, я увидел танк совсем близко — прет прямо на нас. Его тень, длинная и уродливая, покачиваясь, легла на соседние кусты. Я знал, это свой танк, и все же, вобрав голову в плечи, готов был броситься в сторону, и только боязнь насмешек удержала на месте. К тому же и танк, кажется, шел не на меня, а на Джураева.
Когда я оглянулся, стальная махина уже проскочила линию окопов, а Садык стоя бросал ей вслед учебные гранаты. Тогда-то и я вспомнил про свои…
«Противник» еще не раз бросал против десанта свои силы, пытаясь опрокинуть нас в море, но морские пехотинцы стойко держались и даже медленно вклинивались в его оборону. В полдень десантники штурмом взяли важную высоту и закрепились на ней. Наступила короткая передышка. Собственно, передышки не было, смолкла стрельба, а десантникам было не до отдыха. Они оборудовали позиции, рыли траншеи, прятали технику в землю. Ни тебе резких команд, ни раскатистых окриков, которые подгоняли бы людей, — все происходило слаженно и умело.
А у меня на душе было скверно. Скверно от того, что мы всего за несколько часов огнем и железом исковеркали большой участок земли. Цветы и траву превратили в пепел. Землю исполосовали гусеничными траками…
Я с детства люблю землю. Может, потому, что в деревне вырос, и земля всегда виделась мне такой доброй и щедрой, что ее нельзя не лелеять и не беречь. Деревушка наша, где я жил с родителями, утопала в садах и зелени. А рядом, за нашим маленьким домом, что стоял на самой окраине, начиналось великое поле хлебов. Как для младенца мила колыбельная песня матери, так мил и дорог мне звон спелых колосьев, стук кузнечика в скошенной ржи, сладок запах весеннего пара над вспаханной нивой.
А тут на моих глазах лысела, выгорала, трескалась земля. Мне трудно было совместить воедино чувство жалости к вечной природе и понимание той крайней необходимости, которая обязывает нас учиться военному делу…
В отделении Садыка Джураева меня уже считали своим. Я подносил боеприпасы, ломом долбил каменистый грунт. Добродушный Садык обучал меня премудростям солдатской жизни.
Во второй половине дня к гранатометчикам приехал Ойт. Комбат был строг, но, довольный, отметил, что на позиции порядок, назвал гранатометчиков орлами и велел не снижать готовность в любую минуту вступить в бой.
— Ну, флот, как на берегу воюется? — обратился он ко мне.
Я живо вспомнил холодные «инспекторские» глаза майора. Но, наверное, оттого, что было много солнца, на этот раз лед в его глазах растаял. Я даже растерялся — столько дружелюбного участия светилось в этом взгляде.
— Небось жарко с непривычки?
Действительно, было жарко и от палящего солнца и от непривычной обстановки, но я ответил сдержанно:
— Ничего, жить можно.
Майор оценивающе оглядел меня, и как будто опять в глазах его просквозил холодок, от которого я поежился.
— Спасибо, матрос, за выручку, — сказал он серьезно, — от меня и от всего батальона спасибо. — Вы настоящий товарищ… Едемте со мной, на командном пункте вам сподручней будет. На корабль еще не скоро попадете.
Мне не хотелось уходить из отделения Джураева, но возразить не осмелился.
— Товарищ майор, насовсем забирать Миша от нас не надо, — вмешался Джураев. — Моя отделения он теперь прописан.
— Спасибо, Садык, вернусь к тебе обязательно, — пообещал я, влезая в бронетранспортер.
Уезжая, Ойт еще раз поблагодарил гранатометчиков за добросовестную службу, а потом, наверное, для порядка строго сказал:
— Зорче смотрите! Деревья без надобности не калечьте!
На командном пункте мне действительно показалось уютней. Не надо было подниматься и бежать в атаку, падать в колючую траву, шарахаться от мчащегося на тебя танка.. К тому же сержант Федотов обрадовался моему появлению, и я прикрепился к нему напрочно. Одним словом, стал штабистом. Я бы не сказал, что такое положение меня радовало, но, в конце концов, устраивало.
С Джураевым мы снова встретились под вечер. Он прибежал на командный пункт, буквально свалился в траншею и, не переведя дух, выпалил:
— Где командир?!
— Что случилось, Джураев? — спокойно отозвался майор.
Садык заговорил сбивчиво:
— Окоп копал… Грунт твердый, камень много. Лопата в землю — огонь в стороны… Думал, камень, гляжу — это. — Джураев протянул комбату ржавую каску. — Еще копал и орден находил. Вот…
Мы сгрудились вокруг майора. Он молча рассматривал каску и потускневший орден Славы. Все молчали. В глазах майора опять стояла холодная синева, но где-то в самой глубине ее мне почудились грусть и тревога.
— На этом месте проходили кровопролитные бои, — заговорил он тихо. — Где-то здесь и мой отец сражался…
Последнюю фразу Ойт произнес почти неслышно. Потом передал орден Джураеву:
— Поберегите. Домой вернемся — в музей сдадим. А по номеру ордена узнаем, кому он принадлежал.
Джураев завернул находку в платок, спрятал в нагрудный карман, неторопливо надел каску и пошел по косогору к своим гранатометчикам. Мы молча разошлись по местам…
С той минуты у меня не выходил из головы неизвестный солдат в каске, что сидел в окопе и на которого шли танки… Нет, не свои, как у нас сейчас на учении, а фашистские…
Мысль моя то и дело переносилась в ту обстановку, в которой оказался тот, может быть, такой же юный, как мы, но сожженный войной солдат. Может, он тоже любил песню жаворонка в бездонно-синем небе, писал ласковые письма голубоглазой девушке и обещал ей вернуться с победой. На перекуре между атаками любовался нежными цветами и думал о самом заветном. Он очень хотел, чтобы это заветное сбылось. А на него пошли фашистские танки…
Жутко все-таки, когда представишь, как все это было…
— Ты не спишь, Миша? — На ящики ко мне подсел Федотов.
— Не до сна почему-то, — ответил я ему.
— Тсс! — прижал он палец к губам. — Комбат заснул. Связались наконец с этим «Ястребом»…
Мы уселись рядышком, плечо к плечу, и молчали. Темнота заметно редела, становилась проницаемой, мягкой. Деревья по сторонам уже не расплывались в черные пятна, их контуры вырисовывались четко. Но в небе еще сочными гроздьями висели звезды. И тишина. Такая тишина, что казалось, будто звезды чуть слышно звенят.
— Сколько, по-твоему, лет вот этой березе? — шепотом спросил Федотов.
— Лет тридцать, а что?
— Говоришь, тридцать? — Федотов уселся поудобнее. — Ты знаешь, отец мне рассказывал, как однажды его ранило в бою. Фашистов погнали дальше, а он без сознания остался лежать на полянке. Когда пришел в себя, почувствовал: пить смертельно хочется. Только бы один глоток воды — и жизнь возвратится к нему! Представляешь, один глоток, а фляжка пустая. И тут он увидел рядом березку. Ранило ее снарядом. Видит — сок течет по коре. Весной дело было. Кое-как дополз, припал к ране… Потом его подобрали. Выжил он. Говорит, это березка спасла его.
— Может, и тот солдат, чей орден нашел Садык, тоже не погиб? — произнес я.
— Кто его знает! — отозвался Федотов. — Комбат же сказал, что наведет справки. А уж он, если сказал, сделает. Твой-то отец воевал?
— До Берлина дошел — и ни одной царапины. Повезло…
— Представляешь, — снова зашептал Федотов, — комбат наш мальчишкой воевал. Был сыном полка. В Эстонии наши солдаты его подобрали. В десять лет медаль «За боевые заслуги» получил.
