Иван Савин - «Всех убиенных помяни, Россия…»

— Отпускай канат. Снимай сходни.

Груда чемоданов, корзин и картонок вырастает под колоколом с надписью выпуклой вязью: «Труды валаамских иноков». Ловко снует в толпе пассажиров и провожающих матросская команда голубого корабля — два послушника в серых рясах. Долгий баритонный гудок — и «Сергий» отчаливает, кормой описывает широкий круг и, рассекая волны острым носом, весело бежит мимо зеленых островов.

Пассажиры «Сергия» — почти сплошь иностранцы. Много финнов, шведов. Семья датчан, во главе с бабушкой, все время, и в поезде, и на пароходе, вяжущей голубой чулок. Немец-турист в тяжелых альпийских ботинках, шляпе с перышком и дорожной котомкой за спиной. Недовольно грызет папиросу некто в сером. Судя по огромным ногам и «Таймсу» в руках — сын туманной Англии.

Русских мало. Только мы с женой да две дамы, расспрашивающие отца Дионисия, капитана, про новости монастырские. Любезно склоняется суконный его клобук с золотым шнурком, венком лавровым и двумя финскими флажками.

— Раньше, как будто, не было у вас, отец Дионисий, такой кокарды?

Смеется монах.

— Заставили, матушка. Если, говорят, — капитан, должен какое-нибудь отличие иметь. Ну и дали эти шнурки. Прихожу я к отцу игумену. Куда, спрашиваю, благословите прицепить кокарду? Цепляй, говорит, на клобук. К скуфье-то она не подходит…

Одна из соседок болезненно морщится, передвигая больную ногу. Мне страшно знакомо и это открытое, полное лицо, и эта палка-костыль с резиновым наконечником. Когда больная, сильно хромая, идет к капитанской рубке, провожаю ее внимательным взглядом… И годы испепеляющие, годы предельного могущества, годы безмерных падений и утрат молниеносно встают в памяти… Это — она. Анна Вырубова. Лучший друг последней российской императрицы…

Первой жертвой революционного шторма стала, конечно, она — «милая Аня»… Петропавловская крепость, Свеаборгская тюрьма, советские «Кресты». Стремительно ушла в прошлое та, одно имя которой еще так недавно во всех слоях русского общества, от крайне левых до крайне правых, вызывало злобу и насмешку. Теперь это — искалеченная женщина с прежним певучим голосом. Часто замечаешь слезы на этом заметно состарившемся лице. Глубокие тени под тускнеющими глазами. Еще в 1916 году Вырубова-Танеева перенесла железнодорожную катастрофу, раздробившую ей ногу. Невольно вздрагиваю, глядя, как тяжело падает она на свой костыль, с трудом передвигая вывороченную на сторону ступню.

Ничего не осталось от прежней «милой Ани»… Одета она скромно, даже бедно. Старенькое платье, стоптанные туфли, вытертое пальто-дождевик…

Далеко впереди чуть вырисовываются контуры Валаама. Перебрасываясь редкими словами с Анной Александровной, с ее матерью, с трогательной заботливостью укутывающей больную дочь, со словоохотливым капитаном, ищу глазами знаменитые купола «Святого острова». Их пока не видно в розово-голубой дымке, встающей над Ладогой.

Уйдя от мирской суеты, отец Дионисий не потерял интереса к делам мирским. Он долго смотрит на меховой воротник жены и говорит, недоуменно разводя руками:

— Лето и — мех. Видно, это мода такая нынче. Сколько ни вожу на «Сергии» дам — все с мехами.

— Однако, вы наблюдательны, отец, — говорит Анна Александровна из капитанской будки, куда загнал ее поднявшийся ветер.

Монах весело поглаживает седеющую бороду.

— Двадцать лет изо дня в день плаваю на «Сергии». Ко всему, матушка, присматриваюсь. Я тут, можно сказать, каждую волну изучил, а не то что меховые воротники.

Проплывает слева Никольский скит с его католической статуей святого Николая, по преданию прибитой бурей к монастырским берегам. Проплывает кладбище с могилой шведского короля Магнуса Великого, перед смертью принявшего православие и похороненного на Валааме. Уходят назад хитроумный монастырский водопровод, памятники и часовенки — следы посещения Валаама царем Петром I, императорами Александром I, Александром II.

Пристань. Серые рясы и клобуки, густой баритон гудка. Мелькают канаты. Шумит многоязычная финно-шведо-англо-немецко-русская речь.

И солнце, солнце без конца и без края…

Валаам…

Косые лучи осеннего солнца скользят по воде, разламываясь на золотые лучики в пароходной пене. Ладожское озеро кажется огромным голубым диском, брошенным с неба руками богов.

Направо скалистый берег, мохнатые головы сосен. За соснами покатая гора с белой, видимой издалека, обителью. Пунцовая звезда упала с заходящего солнца на золоченый крест колокольни, блещет мигающим светом.

Это Валаам. «Святой остров» Севера. Это к нему причалили в 992 году два схимника с горы Афонской — Сергий и Герман. В дикой чаще древнего леса вырос, как в сказке, белый город церквей, часовен, скитов. Вставшим из воды «градом Китежем» кажется он издалека.

Валаам — один из немногих уцелевших в смуте православных монастырей. Заброшенный в вековую глушь Финляндии, он оказался в стороне от большой дороги коммунистического Соловья-Разбойника. И глядишь на него с опаской: не призрак ли? И любишь его, как последний оплот некогда славных воинов молитвы и отречения.

Валаам знал лучшие дни. В середине XVIII века игумен Дамаскин возвел те белые стены ограды, что видны издалека, украсил церкви образами лучших иконописцев. Вспахал с братией всю окрестную землю. Со второй половины XIX века слава Валаама гремит на всю Россию. Две тысячи монахов, строгая, трудолюбивая жизнь, необозримые угодья, неоценимое богатство храмов. В монастырь длинными вереницами тянутся богомольцы — из столиц и из деревень, царская семья и хлебороб из екатеринославщины, рабочий люд и знать.

Теперь на Валааме только 100 монахов, а богомольцев и совсем почти нет. Идет со мной по монастырскому саду старый монах и говорит с печалью: «Старые умирают, молодых нет… Да и откуда им взяться, молодым-то? Понашли бы с юга, много нонче по России бездольного люду бродит, да — граница закрыта. А из здешних мало кто жить устает и к Богу приходит…»

Комнаты для богомольцев — а их несколько сотен — пустуют. Длинный белый коридор, бессчетный ряд дверей. Небольшие горенки с образом Божьей Матери в углу. Узкая кровать из сосны, твердая подушка, одеяло грубой шерсти.

И та же глубокая, вековая, немножко грустная тишина.

Преображенский собор. Величественный храм в два этажа. Нижний этаж покоится на остатках часовенки, выстроенной святыми патронами Валаама — Сергием и Германом.

Здесь же их мощи в серебряных раках. Наверху долго стою у прекрасного образа Божьей Матери. Свечи мерцают в смуглом золоте иконы, в гранях драгоценных камней. Огромное распятие старинной резьбы. В подножье его вделан кусок креста Господня, окруженный бриллиантовым венком. Мощи не осквернены грязными руками, церковные ценности не изъяты… Грязная волна сюда не докатилась. Переливается радуга лампад. Летит вверх, бьется под куполами эхо могучего хора. Негромко, по-монастырски, читает иеромонах Евангелие. Из собора иду в трапезную. Большая сводчатая келья, рассчитанная на 500 человек. Длинные столы в три ряда. За средним столом сидит игумен со старшим духовенством. Общая молитва, настоятель благословляет хлеб наш насущный. Скромный, но сытный ужин.

На Валааме очень старые кладбища. Мне показывают могилу Магнуса Эриксона, героя шведских саг средних веков. Магнус в 1350 году подошел с флотом к Валааму, уже был спущен якорь командирского корабля, когда поднялся шторм, разбивший шведский флот о камни «святого острова». Буря выбросила Магнуса на берег. Он умер через три дня, приняв перед смертью православие. Так говорит легенда. Время сохранило лишь надгробную плиту с неясной надписью на ней. На другом кладбище прошлогодняя буря в течение двух часов повалила свыше 150 ООО деревьев. Лес значительно поредел, но все могилы остались нетронутыми…

Вот келья знаменитого схимника — Николая Молчальника. Его в 1809 году посетил император Александр I. Он не мог войти в узкую и низкую дверь кельи, пришлось сделать дверь побольше. Святитель Николай решил угостить императора обедом и дал ему то, что сам ел всю жизнь, — репу. Царская свита бросилась за ножом, чтобы очистить репу, но император остановил своих генералов:

— Как хороший солдат я съем и нечищеную…

Неподалеку от кельи — могила Николая Молчальника. Она буйно заросла. Много верующих привлекает церковь Гроба Господня — точная копия иерусалимского храма Гроба Господня. В церкви — мраморный гроб замечательно тонкой работы.

Глаза разбегаются, когда входишь в музей-библиотеку. Здесь так много реликвий, старины, вещей, принадлежавших святым, великим князьям, царям и императорам, древнейших икон, церковной утвари всех веков, что человек, старину любящий и ее понимающий, рискует много дней пробыть в обществе этих вестников далекого прошлого.