Эдуард Асадов - Стихотворения
И все радостно закудахтали.
Да, молодость цветет у нас буйным цветом…
Короткий диалог
Я живу в 31-й комнате. А рядом в 30-й живет писатель Трофимов. Он старый, но довольно шумный. То у него грохочет приемник так, что у меня штукатурка сыплется, то на машинке он ухитряется стучать с таким шумом, что у меня жалобно звенят стаканы и раскачивается люстра, а то он раз по десять на дню начинает заниматься гимнастикой. Об этом я немедленно узнаю по его прыжкам на месте. Старый черт, а прыгает минут по пять! Я однажды насчитал у него сорок пять прыжков подряд. Понятно, что у меня при этом одновременно и звенят стаканы, и качается люстра, и сыплется штукатурка.
Так вот сейчас его жена говорит в коридоре нашей уборщице тете Маше:
— Машенька, вы сами родом из деревни? Та отвечает:
— Да, из деревни, а что?
— Зайдите ко мне, пожалуйста, я хочу у вас кое-что спросить, я пишу работу, у меня сельскохозяйственная тема.
Вот так пишутся научные труды!.. Так создаются диссертации!..
Об относительности возрастов
Каждый здесь, в Доме творчества, считает себя в смысле возраста еще ничего!
Алексей Михайлович Файко, которому 80 лет, говорит за столом о Гессене, которому 90:
— Он человек одаренный, но вряд ли что-нибудь толковое еще напишет. Он ведь уже совсем старик.
На днях Файко заболел. Анна Кардашова, которой, по самым скромным подсчетам, завернуло за семьдесят, говорит медсестре Вале:
— Вы уж последите за Алексеем Михалычем, поддержите его. Ему трудно болеть, знаете, он ведь очень старый, а старики нелегко болеют!
Разговоры по телефону на весь холл
Мишка Танич:
— Алло! Не слышу! Кого, ты говоришь, он пригласил в гости? Кого? Ну, ясно. Думаю, что Евтушенко этого не потерпит, он все равно его перешибет. Ну как-как, возьмет и пригласит в гости Жоржи Амаду или Кассиуса Клея. Что? Ну да, или Анджелу Дэвис, но перешибет обязательно. Я его знаю!
Кто-то из стариков, кажется, прозаик Важдаев, муж Людмилы Скорино, он сейчас тут один. По телефону рокочет с придыханиями:
— Здравствуйте, моя дорогая! Нет, моя дорогая. Еще бы, моя дорогая! Ну как же, конечно, жду, моя дорогая! Нет, ничего не надо. Спасибо, не надо. Нет, нет, коньяку не нужно. Впрочем, если вас не затруднит, я попрошу вас зайти в аптеку возле консерватории. Да-да. Именно в эту самую. И купите мне там мазь «Гаммомелис». Две баночки, да-да, по восемнадцать копеек. Ну, спасибо, моя дорогая. Жду!
Вот так. В каждом возрасте свои потребности. В молодости — коньяк, а в старости — «Гаммомелис», мазь от геморроя. Се ля ви…
26 сентября.
Сегодня утром снова выключили свет. Техника на грани фантастики! Ну, следовательно, и нет воды. Тут прозаик (не знаю его фамилии) Александр Михайлович идет в туалет. А дежурная няня Валя, смешливая такая, говорит ему:
— Куда же вы идете? Там сейчас воды нет. А он ей важно:
— Не могу, голубушка, душа требует выхода. Она:
— Ну, вы писатель, вам ее в рукописи надо… Он с философской серьезностью:
— Вы даже представить себе не можете, моя милая, как близки к истине. Действительно, из этого, с позволения сказать, «материала» состоят многие произведения большинства из живущих в этом Доме творчества.
И пошел в туалет.
25 июня 1976 года.
Возвращаюсь с завтрака, а возле вешалки в гардеробе вежливо беседуют кастелянша Зина и дежурная Валя. Зина восторженно ахает.
Спрашиваю:
— О чем это вы, девочки, так страстно беседуете? Зина говорит:
— Да вот, Эудард Аркадьевич, Валя мне тут свою фотографию показывает. Ну до чего здорово, до чего она тут фотогигиенично вышла, просто жуть!
Я смеюсь:
— Ну, если «фотогигиенично», значит, чисто умылась перед фотографированием.
Они не поняли. Зина сказала:
— Ну, положим, умывается-то она у нас всегда, а вот вышла на карточке действительно жуть как фотогигиенично, ну прямо как Софи Марен! (Имелась в виду Софи Лорен.)
…В столовой за соседним столиком сидит Николай Николаевич Вильмонт. Лет ему теперь уже порядочно. А рядом с ним сидела какая-то старушка писательница, которая целый месяц восхищенно рассказывала ему о своей внучке. Один случай действительно забавный.
Внучке, кажется, лет пять. Вернувшись со спектакля «Аленький цветочек», возмущенно сказала:
— Спектакль мне понравился. Но баба-яга такая бессовестная, после спектакля у нее хватило нахальства вместе со всеми выходить и кланяться!
Так вот эта бабушка сегодня уехала. И прощалась с Вильмонтом довольно церемонно и кокетливо. Он ей говорит:
— Надеюсь в скором времени вас повидать снова. Где и когда это может произойти?
Я подумал: а в самом деле, где она могла бы назначить ему встречу?
Она задумалась на минуту, а затем сказала:
— Простите, вы часто бываете в поликлинике?
— Увы, с каждым годом все чаще.
— Ну так вот. Отлично. В поликлинике и увидимся. И потом можем пойти ко мне…
А я подумал: после поликлиники вряд ли что-нибудь интересное может быть на таком свидании.
Сейчас напротив моей комнаты стук в соседнюю дверь. Оттуда старушечий тоненький голосок:
— Кто там? Мужчина или женщина? Я переодеваюсь.
Стариковский густой бас:
— Вам, как всегда, везет — мужчина!
21 декабря 1976 года
В переделкинском Доме творчества сейчас находится армянский прозаик Мкртич Сиропович Асланян. Он сам из Тбилиси. Так вот, сегодня утром он увидел какого-то кавказского критика и сердито говорит о нем:
— Это, дорогой Эдуард, очень нехороший человек. Я его знаю давно.
Я спрашиваю его:
— А в чем дело?
Асланян с армянским акцентом горячо говорит, причем громко:
— Дэло в том, дарагой, что это стопрацэнтный ананыст!
Я ему говорю:
— Зачем так громко его ругаете? Неудобно как-то.
— Ничэго, дарагой, нэудобного нэту. Раз ананимки пишэт, значит, плахой чэловек! Типичный ананыст!
25 января 1977 года.
Сейчас, сам того не желая, кажется, помешал острить одному дяде. Иду после завтрака из столовой к себе, а в коридоре какой-то пожилой, если не сказать, даже очень пожилой прозаик, кажется, фамилия его Хавский, упражняется в острословии перед двумя кудахчущими переводчицами:
— Да, вы правы, она прекрасна. Я бы даже сказал: прекрасна в своей прекрасности и чудесна в своей чудесности и, больше того, прекрасна в своей чудесности и чудесна в своей прекрасности!
Дамы в восхищении заохали:
— Отлично! Лучше просто не скажешь! Я, проходя, дружелюбно произнес:
— Почему не скажешь? Скажешь. Тогда он с легким вызовом:
— Подождите, а как скажешь? Я говорю:
— Можно сказать и так: исключительна в своей исключительности и уникальна в своей уникальности. Больше того: исключительна в своей уникальности и уникальна в своей исключительности. Дамы притихли, а он проворчал:
— Асадов — мужик грозный. Я ему в тон:
— Грозный в своей грозности и острый в своей острости, и больше того: грозный в своей острости и острый в своей грозности.
Он покорно сказал:
— Хватит. Больше вопросов не имею.
12 декабря 1982 г.
Улыбка природы. Зима. По календарю самое что ни на есть полноправное царство зимы. А в Москве 6 градусов тепла. Идет веселый дождичек. И тут, в переделкинском Доме творчества, прозаики, поэты и критики, которых трудно порой заподозрить в единодушии, на сей раз дружно реагируют на погоду охами, вздохами и всевозможной хмуростью. Меряют давление. Пьют таблетки и выражают всеми доступными способами (разумеется, вполне литературно и цензурно) свое отрицательное отношение к проделкам природы.
Володя Солоухин прибежал под дождем из коттеджа в столовую и рявкнул густым басом на «о»:
— До чего сволочной дождишко! Хорошо, успел принять сто граммов коньяку, а то бы не прочихаться!
Спрашиваю его:
— Постой, а когда нет дождя, ты разве перед обедом ничего не принимаешь?
— Да нет, — говорит, — принимаю. Ровно сто граммов. Не могу отказать себе в такой слабинке.
Он пьет дома. Сюда не приносит. Так надежней. Не попросят. Дождик шумит и шумит, весело смеется, громыхая в водостоках:
— Жадность не порок!
Удивительная зима
Я думаю, что такой зимы не было, вероятно, никогда и вряд ли когда-либо еще будет! Зима 1982/83 года. Собственно говоря, зимой это обычное для зимы время года на этот раз можно было бы назвать лишь условно. Нет, это была не зима, а длинная-длинная осень. Она началась в октябре и длилась до середины и даже почти до конца января. Все время плюсовая температура. Редко минус, который тут же сменялся плюсом. Весь декабрь — плюс пять-шесть градусов. И только за два дня до Нового года вдруг ударил мороз минус 23. Но через два дня после новогодия снова все растаяло. В Переделкино и вообще за городом это не так еще было отвратно. Тут хоть такой грязи, как в городе, не было. А в Москве сплошные лужи, мокрый грязный снег и снова черные лужи. Снегу было много, но он, падая, тут же начинал таять… Люди с вожделением ждали понижения температуры. А вдруг похолодает — и вместо грязи пушистый снежок?! Но грязи было сколько угодно, а снег — лишь в лесу между елками. А на дорогах гололедица и потоки воды из-под колес автомобилей… Ученые объяснили это редкостным извержением вулкана в Мексике, когда в атмосферу было выброшено великое количество вулканического пепла. Пепел этот как бы завесил северную часть планеты. И атмосфера нагрелась на несколько градусов выше обычной температуры. Что будет? Ученые, увы, сказать не смогли. Только развели руками. Дескать, мудрено. И науке сие еще не подвластно. Вот и все. Впрочем, некоторые люди воспринимают это с удовольствием. Например, тут, в Доме творчества, Владимир Солоухин, который сидит за одним столом со мной в столовой, весело окая, басит:
