Демьян Бедный - Том 5. Стихотворения 1941-1945. Статьи
Ваш Д. Бедный.
15 июля 1913 г. СПБ.
Милый Павел Петрович!
Ваш «трибун» изволил в последнее время разнервничаться чуть не до порока сердца. С «днем первого июля» (получили вы басню «Муравьи»?) вышла чертова перечница. Я призывал «Муравьев» проработать один день с отчислением заработка в пользу своей газеты, а «Муравьи» взяли да «с первого июля» стали… бастовать, выражая этим протест против угнетения рабочей печати. Результат получился блестящий: «Правда» и «Луч» прекратили свое существование, а на заборах появились плакаты градоначальника о карах за забастовки. «Вышло дело – аромат», как поется в одной частушке. Прошла неделя. Вместо «Луча» родилась «Живая жизнь». «Правда» стала «Рабочей правдой». Последняя за три номера успела уже конфисковаться. Рабочие газеты – газеты четвертого измерения – будто бы существуют, а найти их порою невозможно. Где они?!
Что будет дальше – увидим…
Что касается посылаемого вам транспорта басен, то все они – увы! – сверхморальны. Я отнюдь не для того посылаю их вам, чтобы вы их все напечатали. С меня довольно и одного такого читателя, как вы. Но я все-таки полагаю, что №№ 1 и 2 могут быть напечатаны, № 2 бесспорно, а № 1 («Враль») с примечанием такого характера: автор задался целью написать ряд народных сказок, пользуясь для этого тем печатным и устным материалом, какой дает сам народ. Народной морали и народных взглядов автор не намерен переделывать и искажать, иначе басня перестанет быть народной. Точность передачи басни «Враль» может быть проверена по сборнику Н. Он-чукова, печатанному по распоряжению «Императорского русского географического общества». Басня № 208.
Ежели вы, Павел Петрович, отнесетесь к сказке не предвзято, я дам исключительно для «Донской жизни» серию сказок, могущую составить книгу сказок. Было бы хорошо, если бы вы расширили примечание и разъяснили читателю, с какими требованиями надо приступать к сказке.
Разумеется, я дам и политические сказки, цензурность коих будет обеспечена возможностью сослаться на первоначальную основу. А там, глядишь, и свою сказку контрабандой проведу.
Подумайте.
№ 3 без морали туда-сюда. А мораль – караул!
№ 4, «Сурок и хомяк» – сплошное беззаконие, на мой взгляд. Никакие эпиграфы «с боку припека» не спасут.
№ 5, «Пустоцвет». Черт ее знает! Хлесткая, веселая басня. Я, знаете ли, уверен, и вы как юрист сами видите, что к ней по 1001 статье не подкопаться. Она была в наборе для «Звезды», да помешал один благочестивый человек. А то бы прошла. Полетаев в думе ее показывал. Все соглашались, что «не подкопаться». Я метил в «беспартийных прогрессистов».
Словом, разбирайтесь в транспорте, как знаете. Я охотно дам вам басню на «новочеркасскую тему», буде таковая у вас объявится – острая, нужная, так что вы даже укажете ее. Воопче – как видите, я в дружбе – щедр.
Будьте здравы и невредимы.
Ваш Д. Бедный.
P. S. На кой вы черт поместили статью Ленского об Арцыбашеве? Самая хамская статья. Какой же Арцыбашев «большой писатель, с колоссальной и т. д. популярностью»? Популярность и у Вербицкой! Я у Арцыбашева помню только один хороший рассказ – «Смерть Ланде», кажется. А после – сбился парень с панталыку.
12 августа 1913 г. СПБ.
Я не сержусь на людей, которым верю. Не сердитесь и вы, что я замедлил с ответом на ваше хорошее письмо. Все ждал досуга, чтобы ответить обстоятельно. А досуга нет. И тревога большая. Главную мою «Трибуну» бьют и бьют. Отстаивание ее существования принимает поистине героический характер. Надеемся. Но надежды часто так обманчивы. Осень покажет.
Помимо «Трибуны», «Просвещения» и «Современного мира» я принял еще работу в харьковском «Утре», где преобладают «свои», и теперь некогда «высморкаться». Не скрою, что предложение «Утра» было принято мною главным образом по соображениям «предусмотрительного» свойства: на случай вынужденного отрясения столичного праха от ног моих.
По поводу вашей «исповеди» я желал и мог сказать много. Но это – потом. Главное – не придавайте никакого значения тому, что ваши «опыты были горячо встречены Л. Толстым, Короленко, Мельшиным, Горнфельдом, Миролюбивым, Айхенвальдом». Могла быть и обратная встреча, что решительно ничего не доказывало бы. В последние два года жизни Мельшина я был настолько близок к нему, что и помер он на моих глазах: жена его, сестра да я – втроем, только облегчали мы ему «переселение». Любил я его до самозабвения. А вот суду его всецело не поддавался. Не говорю о Горнфельде: тот, вероятно, и поныне с недоумением взирает на мои басни. Не укладываются они в его эстетический трафарет. Что же из этого? Я считаю, что всякий талант (хоть такая мелюзга, как мой) должен показывать свою силу и самоценность, идя «напролом». Всякий талант – дерзок, всякий талант – завоеватель. Я отмежевал маленькое-маленькое место. Но в этом месте нет никого выше меня.
Шутя, я называю такое мое мнение «нахальством». Но этого «нахальства» я желаю всем.
Самое страшное – это раздвоение личности. Нет ли у вас сего? Надо бить в одну точку, а не браться за все. Надо сосредоточиться на своем «властном синтезе», и тогда «найдутся слова». Сами найдутся, не надо искать. Ваша «душевная драма» есть драма всех ищущих и еще не нашедших себя. Но, черт возьми, тут никакая чужая помощь не годится… На до родить самому. Ребенок, которого мне кто-то помогал «делать», наверное окажется не моим. Тут надо самолично. И ежели с напором – богатырь получится. Осечка один раз? Заряжайтесь снова. Пока есть порох в пороховницах.
Вам сорок лет. Вы в соку и физическом и в духовном. Больших дел наделать можно. А вы стонете: «Жизнь уходит, и я день за днем ухлопываю черт знает на что». Так не ухлопывайте! Есть один испытанный прием: приучить себя к ежедневному «жертвоприношению» – каждое утро засесть на три часа перед своим «алтарем» и, несмотря ни на какие влияния ленивой мысли, понуждать себя: пиши, сукин сын, пиши! Смекните: Л. Толстой был величайшим работником. Гений – это труд. Любимый, конечно.
Мне смешно: я говорю какие-то азы. Но без азов нельзя. Нет одного аза, и вся азбука – не азбука. А без азбуки – ты слепой.
Я очень горячо убеждаю не только вас, но и… себя. Я ленив до безобразия. Дьявольски ленив. Всего один год, как я стал втягиваться в интенсивную работу, и вот… Уже все «лентяи» прокричали обо мне. Встряхнитесь и дайте мне возможность покричать о вас.
Любящий вас Еф. Придворов.
Добейте змеенышей!*
(Письмо к питерским рабочим)Дорогие товарищи!
На днях я вернулся из трехнедельной поездки по деревням Тверской губ.
Хотелось мне, лично убедиться, есть ли хоть слово правды в криках левоэсеровских проходимцев и прочих пустопорожних болтунов, будто крестьяне отворачиваются от нас, коммунистов, и будто деревни кишат злостными дезертирами, не желающими защищать рабоче-крестьянскую власть и социалистическое отечество.
И я скажу прямо:
Все это – гнусная ложь!
Все крестьяне – за советы.
И злостных дезертиров нет.
Дезертиров с фронта во всей Тверской губ. я не встретил ни одного.
Правда, видал я большое количество так называемых дезертиров из тыловых запасных частей, но это – не дезертиры, а кем-то обманутые, сбитые с толку или же просто легкомысленные ребята: кто побежал за сухарями, кто отпахаться вздумал, кто задержался в отпуску с той же целью, а тут еще пасхальные праздники соблазнили.
Каждый думал про себя:
Отработаюсь, или подкормлюсь, или отгуляюсь, и айда обратно в часть.
Про великое дело, к которому призваны, забыли.
Теперь, однако, все хлынули обратно в свои части,
Поняли. И не только бывшие в частях, ной те, что раньше вовсе не являлись по мобилизации, и те опамятовались: просятся на фронт.
На мой взгляд, в Красную Армию теперь вливается такая сила, что если все, кто считался в дезертирах, честно исполнят свой долг и усилят ряды самоотверженных наших красных бойцов, – этот приток сил сразу скажется: и белогвардейские банды будут вконец изничтожены, и, что для нашего крестьянства в горячую летнюю пору самое важное, – нам не придется спешить с новыми очередными призывами и отрывать раньше срока крестьян от полевых работ: и сено скосим, и хлеб уберем, и новый засеем, а потом, ежели что – и от винтовки не откажемся.
Вот как обстоит дело. И вот почему, когда до меня дошли слухи, что не то рота, не то часть одного из петроградских полков покрыла себя несмываемым пятном черной измены, перекинувшись к белым, я этому не мог поверить.
Потому что: к кому же рабочие и крестьяне могли перекинуться?
Если они потеряли совесть, то не лишились же они сразу ума. На какие блага они, совершая измену, могли рассчитывать?
