Давид Самойлов - Стихи
(Вбегает черт)
Ч е р т
Беда! Беда! Жуан в адуДебош устроил. Сел в жаровню,Кричит: «Не так! Поставьте ровно!Кладите дров, не то уйду!Побольше масла! Жарьте шибче!Я знаю, на мои ошибкиВ самом аду не хватит дров».Мы жжем.
В е л ь з е в у л
А он?
Ч е р т
Вполне здоров.Кричит: «Шпана! Сажайте вилыВот в этот бок. Когда любилаМеня мадам де Попурри,Мне было жарче, черт дери!Побольше масла, чтоб, как пончик,Я был поджарен, как гренок,Был жирен! Больше дров у ног!»Нам с ним вовеки не покончить.Влюбил окрестных дам и дев.Мигает им, рукою машет.Знакомых встретил, пьет из чашиОн олово и, захмелев,Кричит, что хуже пил он зелье,Что знал и худшие постели…Мы утомились, не сумевС ним сладить.
В е л ь з е в у л
Привести Жуана!
(Все это в высшей мере странно!)
(Входит Жуан)
Д о н — Ж у а н
Я здесь. Кто звал меня?
В е л ь з е в у л
До насДошли такого рода слухи:Что шлюхи все и потаскухиТобой совращены. И разТы не сумел в аду с почетомВести себя и по подсчетамИстратил двести кубов дров —Ступай на землю. Будь здоров.
Д о н — Ж у а н
Прискорбно слышать. Но увы —Уйду. Меня прогнали вы.
(Чертям)
Эй черти! Дать штаны с лампасом.Где плащ? Где шпага? Пистолет?Где шляпа? Где ботфорты? Нет!Не те: а эти. По рассказамВот так я должен быть одет.Готово. В путь пора. Синьоры,Я вновь иду к вам. Где мужья,Дуэньи, тетки? Вот мояСо мною шпага. Вновь укоры,Влюбленья страстные, глаза,Обманы и монеты заУменье лгать. Теперь не скороЯ вас увижу, господа.Прощайте, может, навсегда.
(Уходит)
ЗАНАВЕС1938 год
К ОБРАЗУ ДОН-ЖУАНА В ПОЭЗИИ Д. САМОЙЛОВА
«Конец Дон-Жуана» написан в восемнадцатилетнем возрасте. Почти через сорок лет, в 1976 году, появился «Старый Дон-Жуан». Помнил ли сам автор о своем юношеском опыте? Не сомневаюсь. На это есть и указание в самом тексте, где Череп Командора говорит: «Сорок лет в пыли и прахе я валялся в бездорожье». Повторное обращение к одной и той же теме, герою, мотиву для Самойлова отнюдь не исключение, скорее закономерность. Стиховых пар наберется, конечно, гораздо больше, чем поэмных, но и перекличка «Чайной» и «Шагов Командора», «Ближних стран» и «Первой повести», «Снегопада» и «Возвращения» тоже весьма симптоматична. Как будто в разных зеркалах отражаются одни и те же или похожие события и люди. Возвращение к самому себе — предмет особого исследования, если брать поэтическое наследие Д. Самойлова в целом. Здесь, в пояснении к публикации одной из ранних поэм, этот поворот взгляда может быть лишь обозначен как документальный факт и как заявка на его изучение. Случай Дон Жуана наиболее прозрачен, поэтому с него легко начинать.
Юношеская поэма «Конец Дон-Жуана», естественно, еще далека от стилистического совершенства. Здесь и вкрапление фаустианских мотивов (появление Мефистофеля), и торчащие автобиографические ушки, и отзвуки злободневности:
В е л ь з е в у л
Любил ли Пастернака?
Д о н — Ж у а н
Любил, и очень, но однако…
В е л ь з е в у л
Без оправданий! Есть грехи.
Как формалиста, в вечный пламень.
Но — что важно — Дон Жуан, по сюжетному повороту попадающий на тот свет, остается и там нераскаянным грешником: «Я знаю, на мои ошибки в самом аду не хватит дров». Своеобразный стоицизм и отрицание Страшного суда. Тот свет изображен, как этот. Бравый забияка Дон Жуан не только не сникает, не боится и не теряет лица, а вносит смуту в мрачную атмосферу ада, и, не найдя управы на бьющую через край жизненную силу, его высылают обратно на этот свет за «нарушение режима».
Он благополучно старится согласно законам природы и с протестом против этих законов («Старость — ничего нет гаже», «Неужели смерти мало, что ты нас караешь дважды») появляется уже на страницах «Старого Дон-Жуана». Поблекший, грустный, но стоящий на своем: «Ни о чем жалеть не стоит, ни о чем не стоит помнить». Неверие ни в наказание, ни в награду там, где «тьма без времени и воли», по-прежнему при нем, как и у того задорного весельчака и любителя наслаждений сорок лет назад.
Приведу мнение автора о своем персонаже, изложенное в письме к Л. К. Чуковской (июнь-июль 1976 г.):
«О Дон-Жуане Вы правильно судите, соизмеряя его с собой. Но я где-то тоже его соизмеряю с Вами и не в его пользу.
Его старость — расплата за бездуховность, за безделие, за отсутствие творчества и идеализма. Вот как я это понимаю. Он бабник, прагматик — таковы большинство из нас. И за это карает старость. Но это общая идея. А еще есть тип, который мне во многом нравится, — лихой малый, дуэлянт, который Черепа испугался лишь от неожиданности. И который где-то вдруг прозревает: «А скажи мне, Череп, что там — за углом, за поворотом?»
К тому же и ремарки ловко вставлены в стих. Это же удовольствие. Очень прошу Вас быть поснисходительнее к этому человеку. И к автору тоже». Но это еще не все. В рукописных стиховых тетрадях я нашла наброски к «Юному Дон-Жуану», помеченные 1988 годом:
По Кастилии суровойЕдет юный Дон-Жуан,Полон счастья и надеждыИ влюбляется во всех.В сеньориту молодую,И в служанку разбитную,И в крестьянку полевую,А влюбляться — разве грех.
Он совсем не соблазнитель,Просто юный человек.
Нескончаемое счастье —В этом мире пребывать —Уходить, не возвращаться,Целовать и забывать.Едет он, отмечен БогомИ на пекло обречен,И легендами оболганИ любимыми прощен.
Как видим, круг замкнулся — на восславлении этой, посюсторонней жизни. Ибо другой не дано, да и не надо.
Образ Дон Жуана при всех трех попытках обращения к нему сохраняет у Самойлова свою целостность и единство.
Пестель, Поэт и Анна
Там Анна пела с самого утраИ что-то шила или вышивала.И песня, долетая со двора,Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: "Ах, как он рассеян!Как на иголках! Мог бы хоть присесть!Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.И молод. И не станет фарисеем".Он думал: "И, конечно, расцвететЕго талант, при должном направленьи,Когда себе Россия обрететСвободу и достойное правленье".
— Позвольте мне чубук, я закурю.— Пожалуйте огня.— Благодарю.
А Пушкин думал: "Он весьма уменИ крепок духом. Видно, метит в Бруты.Но времена для брутов слишком круты.И не из брутов ли Наполеон?"
Шел разговор о равенстве сословий.— Как всех равнять? Народы так бедны, —Заметил Пушкин, — что и в наши дниДля равенства достойных нет сословий.И потому дворянства назначенье —Хранить народа честь и просвещенье.— О, да, — ответил Пестель, — если тронНаходится в стране в руках деспота,Тогда дворянства первая заботаСменить основы власти и закон.— Увы, — ответил Пушкин, — тех основНе пожалеет разве Пугачев…— Мужицкий бунт бессмыслен… — За окномНе умолкая распевала Анна.И пахнул двор соседа-молдаванаБараньей шкурой, хлевом и вином.День наполнялся нежной синевой,Как ведра из бездонного колодца.И голос был высок: вот-вот сорвется.А Пушкин думал: "Анна! Боже мой!"
— Но, не борясь, мы потакаем злу, —Заметил Пестель, — бережем тиранство.— Ах, русское тиранство-дилетантство,Я бы учил тиранов ремеслу, —Ответил Пушкин. "Что за резвый ум, —Подумал Пестель, — столько наблюденийИ мало основательных идей".— Но тупость рабства сокрушает гений!— На гения отыщется злодей, —Ответил Пушкин. Впрочем, разговорБыл славный. Говорили о Ликурге,И о Солоне, и о Петербурге,И что Россия рвется на простор.Об Азии, Кавказе и о Данте,И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.— Она, — Заметил Пушкин, — с вашей точки зреньяПолезна лишь для граждан умноженьяИ, значит, тоже в рамки введена. —Тут Пестель улыбнулся. — Я душойМатерьялист, но протестует разум. —С улыбкой он казался светлоглазым.И Пушкин вдруг подумал: "В этом соль!"
Они простились. Пестель уходилПо улице разъезженной и грязной,И Александр, разнеженный и праздный,Рассеянно в окно за ним следил.Шел русский Брут. Глядел вослед емуРоссийский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,Хранили утра хлад и синеву.Он эту фразу записал в дневник —О разуме и сердце. Лоб наморщив,Сказал себе: "Он тоже заговорщик.И некуда податься, кроме них".
В соседний двор вползла каруца цугом,Залаял пес. На воздухе упругомКачались ветки, полные листвой.Стоял апрель. И жизнь была желанна.Он вновь услышал — распевает Анна.И задохнулся: "Анна! Боже мой!"
Pestel, the Poet, and Anna
