Максимилиан Волошин - Полное собрание стихотворений
23 июля (5 августа) 1919
Коктебель
VIII Россия
1
С Руси тянуло выстуженным ветром.Над Карадагом сбились груды туч.На берег опрокидывались волны,Нечастые и тяжкие. Во сне,Как тяжело больной, вздыхало море,Ворочаясь со стоном. Этой ночьюСо дна души вздувалось, нагрубалоМучительно-бесформенное чувство —Безмерное и смутное – Россия...Как будто бы во мне самом леглаБескрайняя и тусклая равнина,Белесою лоснящаяся тьмой,Остуженная жгучими ветрами.В молчании вился морозный прах:Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров;Мерцали солью топи Сиваша,Да камыши шуршали на Кубани,Да стыл Кронштадт... Украина и Дон,Урал, Сибирь и Польша – всё молчало.Лишь горький снег могилы заметал...Но было так неизъяснимо томно,Что старая всей пережитой кровью,Усталая от ужаса душаВсё вынесла бы – только не молчанье.
2
Я нес в себе – багровый, как гнойник,Горячечный и триумфальный город,Построенный на трупах, на костях«Всея Руси» – во мраке финских топей,Со шпилями церквей и кораблей,С застенками подводных казематов,С водой стоячей, вправленной в гранит,С дворцами цвета пламени и мяса,С белесоватым мороком ночей,С алтарным камнем финских чернобогов,Растоптанным копытами коня,И с озаренным лаврами и гневомБезумным ликом медного Петра.
В болотной мгле клубились клочья марев:Российских дел неизжитые сны...
Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,Допрашивает Стрешнева: «Скажи —Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы:«А черт тя знает, чей ты... много насУ матушки-царицы переспало...»
В конклаве всешутейшего собораНа медведях, на свиньях, на козлах,Задрав полы духовных облачений,Царь, в чине протодьякона, ведетПо Петербургу машкерную одурь.
В кунсткамере хранится голова,Как монстра, заспиртованная в банке,Красавицы Марии Гамильтон...
В застенке Трубецкого равелинаПытает царь царевича – и кровьЗасеченного льет по кнутовищу...
Стрелец в Москве у плахи говорит:«Посторонись-ка, царь, мое здесь место».Народ уж знает свычаи царейИ свой удел в строительстве империй.
Кровавый пар столбом стоит над Русью,Топор Петра российский ломит борИ вдаль ведет проспекты страшных просек,Покамест сам великий дровосекНе валится, удушенный рукою —Водянки? иль предательства? как знать...Но вздутая таинственная маскаС лица усопшего хранит следыНе то петли, а может быть, подушки.
Зажатое в державном кулакеЗверье Петра кидается на волю:Царица из солдатских портомой,Волк – Меншиков, стервятник – Ягужинский,Лиса – Толстой, куница – Остерман —Клыками рвут российское наследство.
Петр написал коснеющей рукой:«Отдайте всё...» Судьба же дописала:«...распутным бабам с хахалями их».
Елисавета с хохотом, без гневаРазвязному курьеру говорит:«Не лапай, дуралей, не про тебя-деПечь топится». А печи в те порыТопились часто, истово и жаркоУ цесаревен и императриц.Российский двор стирает все различьяБлудилища, дворца и кабака.Царицы коронуются на царствоПо похоти гвардейских жеребцов,Пять женщин распухают телесамиНа целый век в длину и ширину.Россия задыхается под грудойРаспаренных грудей и животов.Ее гноят в острогах и в походах,По Ладогам да по Рогервикам,Голландскому и прусскому манеруТуземцев учат шкипер и капрал.Голштинский лоск сержант наводит палкой,Курляндский конюх тычет сапогом;Тупейный мастер завивает души;Народ цивилизуют под плетьмиИ обучают грамоте в застенке...А в Петербурге крепость и дворецМеняются жильцами, и кибиткаКого-то мчит в Березов и в Пелым.
3
Минует век, и мрачная фигураВстает над Русью: форменный мундир,Бескровные щетинистые губы,Мясистый нос, солдатский узкий лоб,И взгляд неизреченного бесстыдстваПустых очей из-под припухших век.У ног ее до самых бурых далейНагих равнин – казарменный фасадИ каланча: ни зверя, ни растенья...Земля судилась и осуждена.Все грешники записаны в солдаты.Всяк холм понизился и стал как плац.А надо всем солдатскою шинельюПровис до крыш разбухший небосвод.Таким он был написан кистью Доу —Земли российской первый коммунист —Граф Алексей Андреич Аракчеев.
Он вырос в смраде гатчинских казарм,Его познал, вознес и всхолил Павел.«Дружку любезному» вставлял клистирДержавный мистик тою же рукою,Что иступила посох КузьмичаИ сокрушила силу Бонапарта.Его посев взлелял Николай,Десятки лет удавьими глазамиМедузивший засеченную Русь.
Раздерганный и полоумный ПавелСобою открывает целый рядНаряженных в мундиры автоматов,Штампованных по прусским образцам(Знак: «Made in Germany», клеймо: Романов).Царь козыряет, делает развод,Глаза пред фронтом пялит растопыркойИ пишет на полях: «Быть по сему».
А между тем от голода, от мора,От поражений, как и от побед,Россию прет и вширь, и ввысь – безмерно.Ее сознание уходит в рост,На мускулы, на поддержанье массы,На крепкий тяж подпружных обручей.Пять виселиц на Кронверкской куртинеРифмуют на Семеновском плацу;Волы в Тифлис волочат «Грибоеда»,Отправленного на смерть в Тегеран;Гроб Пушкина ссылают под конвоемНа розвальнях в опальный монастырь;Над трупом Лермонтова царь: «Собаке —Собачья смерть» – придворным говорит;Промозглым утром бледный ДостоевскийГорит свечой, всходя на эшафот...И всё тесней, всё гуще этот список...
Закон самодержавия таков:Чем царь добрей, тем больше льется крови.А всех добрей был Николай Второй,Зиявший непристойной пустотоюВ сосредоточьи гения Петра.Санкт-Петербург был скроен исполином,Размах столицы был не по плечуТому, кто стер блистательное имя.Как медиум, опорожнив сосудСвоей души, притягивает нежить —И пляшет стол, и щелкает стена, —Так хлынула вся бестолочь РоссииВ пустой сквозняк последнего царя:Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф...Тень Александра Третьего из гробаЗаезжий вызывает некромант,Царице примеряют от бесплодьяВ Сарове чудотворные штаны.Она, как немка, честно верит в мощи,В юродивых и в преданный народ.И вот со дна самой крестьянской гущи —Из тех же недр, откуда Пугачев, —Рыжебородый, с оморошным взглядом —Идет Распутин в государев дом,Чтоб честь двора, и церкви, и царицыВ грязь затоптать мужицким сапогомИ до низов ославить власть цареву.И всё быстрей, всё круче чертогон...В Юсуповском дворце на Мойке – Старец,С отравленным пирожным в животе,Простреленный, грозит убийце пальцем:«Феликс, Феликс! царице всё скажу...»
Раздутая войною до отказа,Россия расседается, и годСолдатчина гуляет на просторе...И где-то на Урале средь лесовЛатышские солдаты и мадьярыРасстреливают царскую семьюВ сумятице поспешных отступлений:Царевич на руках царя, однаЦаревна мечется, подушкой прикрываясь,Царица выпрямилась у стены...Потом их жгут и зарывают пепел.Всё кончено. Петровский замкнут круг.
4
Великий Петр был первый большевик,Замысливший Россию перебросить,Склонениям и нравам вопреки,За сотни лет к ее грядущим далям.Он, как и мы, не знал иных путей,Опричь указа, казни и застенка,К осуществленью правды на земле.Не то мясник, а может быть, ваятель —Не в мраморе, а в мясе высекалОн топором живую Галатею,Кромсал ножом и шваркал лоскуты.Строителю необходимо сручье:Дворянство было первым Р.К.П. —Опричниною, гвардией, жандармом,И парником для ранних овощей.Но, наскоро его стесавши, неводЗакинул Петр в морскую глубину.Спустя сто лет иными рыбарямиНа невский брег был вытащен улов.В Петрову мрежь попался разночинец,Оторванный от родовых корней,Отстоянный в архивах канцелярий —Ручной Дантон, домашний Робеспьер, —Бесценный клад для революций сверху.Но просвещенных принцев испугалНеумолимый разум гильотины.Монархия извергла из себяДворянский цвет при Александре Первом,А семя разночинцев – при Втором.
Не в первый раз без толка расточалиПравители созревшие плоды:Боярский сын – долбивший при ТишайшемВокабулы и вирши – при ПетреСлужил царю армейским интендантом.Отправленный в Голландию ПетромУчиться навигации, вернувшись,Попал не в тон галантностям цариц.Екатерининский вольтерианецСвой праздный век в деревне пробрюзжал.Ученики французских эмигрантов,Детьми освобождавшие Париж,Сгноили жизнь на каторге в Сибири...Так шиворот-навыворот теклаИз рода в род разладица правлений.Но ныне рознь таила смысл иной:Отвергнутый царями разночинецУнес с собой рабочий пыл ПетраИ утаенный пламень революций:Книголюбивый новиковский дух,Горячку и озноб Виссариона.
От их корней пошел интеллигент.Его мы помним слабым и гонимым,В измятой шляпе, в сношенном пальто,Сутулым, бледным, с рваною бородкой,Страдающей улыбкой и в пенсне,Прекраснодушным, честным, мягкотелым,Оттиснутым, как точный негатив,По профилю самодержавья: шишка,Где у того кулак, где штык – дыра,На месте утвержденья – отрицанье,Идеи, чувства – всё наоборот,Всё «под углом гражданского протеста».Он верил в Божие небытие,В прогресс и в конституцию, в науку,Он утверждал (свидетель – Соловьев),Что «человек рожден от обезьяны,А потому – нет большия любви,Как положить свою за ближних душу».
Он был с рожденья отдан под надзор,Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,Судим, ссылаем, вешан и казнимНа каторге – по Ленам да по Карам...Почти сто лет он проносил в себе —В сухой мякине – искру Прометея,Собой вскормил и выносил огонь.
Но – пасынок, изгой самодержавья —И кровь кровей, и кость его костей —Он вместе с ним в циклоне революцийРазмыкан был, растоптан и сожжен.Судьбы его печальней нет в России.И нам – вспоенным бурей этих лет —Век не избыть в себе его обиды:Гомункула, взращенного ПетромИз плесени в реторте Петербурга.
5
