Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
3. «Мы пришли по обмерзшей отмели…»
Мы пришли по обмерзшей отмелиВ эту ночь, в последний раз,Мы из чаши бедствий отпилиСлишком много, будет с нас.
Пусть челнок неверно выдолблен,Пусть коварен ледоход.Приговор судьбою вымолвлен,Вспять река не потечет.
Облаками серебристымиЯсный месяц запылен.Кто наш челн причалит к пристани,Одиссей или Харон?
4. «Шуршит ледок…»
Шуршит ледок,А сердце бьется…А вдруг челнокПеревернется.
И берег нем,А сердце бьется…Не лучше ль тем,Кто остается?
Ну, не смешно ль,Как сердце бьется…Утихла боль,Тоска уймется.
Родная Русь,Как сердце бьется…Когда вернусьИ все вернется?
1920
Кишинев — Прага
Двое
Он
1. «Мысленно жизнь потрогав…»
Мысленно жизнь потрогав,Отдергиваюсь назад.В прошлом — вапа[61] грóбов,В будущем — долгий ад.
Странное сердце бьется.Подталкивает жить.Значит, где-то вьетсяПарками тонкая нить.
Пережитое забыто,Сброшено с плеча,А мой Пегас копытомЕще не выбил ключа.
И от живого колодцаНе пил еще мой рот.Странное сердце бьется,Не умирает, — живет.
2. «Ну да, живу. По каплям дни…»
Ну да, живу. По каплям дниТекут в бадью пустой надежды,И нету праздничной одеждыДля тех, кто, как и мы, одни.
Есть солнце, но оно не наше,Есть ветер, но не ласков он.Один охрипший граммофонКудахчет, и, под хрип и стон,Вся жизнь вокруг руками машет.
И место действия — Москва,И время — девятьсот двадцатый.Ах, если б о косяк проклятыйХватиться насмерть головой!
3. «Да, может быть, и грубо…»
Да, может быть, и грубоВсё есть, и есть, и есть,Забыв, что в мире ЛюбаИ кто-то третий есть.
Да, может быть, и гадкоБояться умереть,И от других украдкойЖевать сырую снедь.
Но сами ловят зубы,Но сам хватает ротИ, пакостный и грубый,Жует, жует, жует.
4. «Скучных дней пустая суть…»
Скучных дней пустая сутьТянется, как нить на спицах…Лишь бы как-нибудь вздохнуть!В небылицах иль в былицах —Прежней жизнью отдохнуть.
Стерлась в черством сердце жалость,К горлу хлынула комком,Как безжалостна усталость…Сердце только и осталосьВ празднословии пустом.
Слово есть, и слова — нету.Слава — дым, и, словно сон,Бывших дней звенит по светуСтертый в ходкую монетуПрежних кладов перезвон.
Она
1. «Надо! И мерзлых ведер легка вода…»
Надо! И мерзлых ведер легка вода.Надо! И неги бедер нет и следа.Трудно тащить из леса на гору кладь,Трудно, разрушив Бога, его призвать.Страшно душою тонкой окоченеть.Страшно желать ребенка и не посметь.Сын мой, не смей родиться, не мысли быть.Сын мой, я не жилица, а надо жить!Нудной работой руки я извела,Нудны глухие стуки добра и зла!В сердце переместилось добро и зло.Сердце когда-то билось, но умерло.
2. «И все же, муж мой…»
И все же, муж мой,Пойми одно,Что всё давно ужНам суждено.Пою… и гóрюСжимаю рот.Легко и строгоМне от забот.Когда-то пальцыЯ берегла,Но в ливне — капельНе счесть числа.Столкнулись бедыВ последний круг —Но и на дыбеЕсть радость, друг.
3. «У судьбы слепой менялой…»
У судьбы слепой менялой,Ростовщицей я была.Поменялась царской залойЯ для темного угла.Но, стирая руки стиркойИ картофелем гноя,Необласканной и сиройДля тебя не стала я.
<1923>
На лесах
На леса забираюсь шажком, —Давит плечи тяжелая ноша…Трое нас, я, да дядя Пахом,Да блаженный Антоша.Вот ползем по лесам с кирпичом,Гнутся спины у нас колесом,Давит плечи тяжелая ноша.
По дощечкам-то зыбко ступать,Гнутся, тяжести нашей боятся…Эх, умеючи долго ль сорваться!А сорвешься — костей не собрать.Э, да нам ли о том воздыхать!Э, да нам ли смерти бояться!Все равно, однорядь помирать!
Ходишь, носишь до пятого поту,Проберет — хоть в могилу ложись…А как влезешь на самую высь,Да как глянешь с орлиного лётуНа дымки, что к небу взвились,На дома да на крыши без счету —Позабудешь утому-заботуИ возьмешься опять за работу.
Больно даль-то она хороша, —Купола, да кресты, да балконы…Ветерок набежит, и, хошаПо лесам-то взойдешь, запыленный, —Ясной осени воздух студеныйПьет из полной пригоршни душа —И такой-то весь станешь ядреный.
<1923>
Эйфелева башня
Красит кисточка мояЭйфелеву башню.Вспомнил что-то нынче яРодимую пашню.
Золотится в поле рожь,Мух не оберешься.И костей не соберешь,Если оборвешься.
А за пашней синий лес,А за лесом речка.Возле Бога у небесКрутится дощечка.
На дощечке я сижу,Кисточкой играюсь.Эх, кому я расскажуИ кому признаюсь.
1926
Яр
Не помню названья — уплыло,Не помню я весь формуляр.Да разве в названии сила?Пускай называется: «Яр».
Ценитель развесистой клюквы,Веселый парижский маляр,Две странные русские буквыНа вывеске выписал: «Яр».
И может быть, думал, что этоФамилия древних бояр,Царивших когда-то и где-то, —Две буквы, два символа: «Яр».
Окончил и слез со стремянки,И с песней отправился в бар…И тотчас досужие янкиПришли и увидели: «Яр».
И в новой пунцовой черкескеБоярский потомок, швейцар,В дверях отстранил занавески,Чтоб янки вошли в этот «Яр».
И янки вошли и сидели,И пили под звуки гитар,И ярко горели и рделиДве буквы на вывеске: «Яр».
Их грабили много и долго,Но князь открывал им «Вайт-Стар»[62],Но пела княгиня им «Волгу»,И мил показался им «Яр».
Приятно всё вспомнить сначала,В каком-нибудь там слиппинг-кар,Как дама о муже рыдалаРасстрелянном, там, в этом «Яр».
Как, в рот запихавши кинжалы,Как гончая, худ и поджар,Какой-то забавнейший малыйПлясал в этом бешеном «Яр».
1926
Париж
Владислав Ходасевич
«Большие флаги над эстрадой…»
Большие флаги над эстрадой,Сидят пожарные, трубя.Закрой глаза и падай, падай,Как навзничь — в самого себя.
День, раздраженный трубным ревом,Небес раздвинутую синьЗаворожи единым словом,Одним движеньем отодвинь.
И, закатив глаза под веки,Движенье крови затая,Вдохни минувший сумрак некий,Утробный сумрак бытия.
Как всадник на горбах верблюда,Назад в истоме откачнись,Замри — или умри отсюда,В давно забытое родись.
И с обновленною отрадой,Как бы мираж в пустыне сей,Увидишь флаги над эстрадой,Услышишь трубы трубачей.
26 июня — 17 июля 1922
