Юрий Верховский - Струны: Собрание сочинений
IV
ДЕТИ АДАМОВЫ
Есть образы высокого раздумья.Так древний грамотник не знал, о чемВ письме затеять мирную беседу:Размыслился, раздумался; далекоМечтою жизненною залетел –И вот она ему живописала,Всё дальше увлекая, в глубинеВеков за образом живущий образ.И восходя к извечному началу,Из настоящего смотря в былое,В мечту живущую, он видел жизнь,О жизни и писал он, прост и важен.
Старинное письмо от брата к братуФеофилактовичу – сбереглосьСтолетьями и, ветхое, гласитО ветхом нашем праотце Адаме, –Оно зовется: Разговор о детяхАдамовых, как жили , но о немСамом гласит, а ежели о детяхЕго, то это прямо и о нас –Не ветхое, а новое всегда,Всегда живое. Ныне же особоСочувственно его читаю я:
Брат милый мой, благополучно здравствуй.Ты на своем походе задал мнеПрошенье некое о написаньеК тебе чего-нибудь. О том я помню;Что – думаю – писать? На мысль пришлоМне жизнь Адама вкратце помянуть,Людского прадеда, какою жил он,Из рая изгнанный за преступленье.Диковина немалая подумать,Как он завод свой заводил – строеньеХоромное, и пахоту ржаную,И ловлю рыбную, и сенокосы,И прочее. Стал строить он избу,Где бревна смечены — не сечены. Чем сечь?Ну, топором? Ахти, топор не кованИ топорища нету. – Вот беда!Вперед избы ведь надо кузню строить,А из земли не выкопать железа,Да и копать его не знамо чем;Не жжены уголья; как жечь, не знает.Еще и лес весь на корню; что раньше, –Железные заводы завести.Иль сечь ему леса? Копать ли пашню,Иль делать сохи – бороны? ЕщеНи плотники на свет не рождены,Ни кузнецы не зачаты; другиеВсе мастера на землю не поспелиИ хитрецы не вышли. Ах, любезныйНаш праотец! Какие слезы лилТы о своем несчастии! КакимиПлачевнейшими воплями наполнилТы воздух в горестном таком житье!Вот пищи просит чрево, – пищи нет:Не сеяна. Уж, повеленьем БожьимЯвившись, рожь растет, – не жата рожь:Иль с корнем рвать ее, – не знает бедный.Рвет колос да другой; вот молотитьИх надобно, – не слыхивал он, как;Обмолотивши, надобно молоть,А как молоть? Где жернова? Огонь?Квашня? Мутовка? Печь? И печи нет,Не складена. Вот тут-то надо жить,Да не тужить. Дождь с небушка пошел –Укрыться надо; стужа стала – нужноОдеться; а кафтан не шит, а шубаНе кроена. Где ножницы? Игла?Того и не бывало. БесконечноО всем об этом слово, да пораОкончить: видно, нам без власти БожьейНе сделать ничего. А Бог в семь днейВсё сотворил для нас. Письму конец.Но бесконечны образы раздумья –И тянутся, и вьются, близки, близки,Живые, полные житейской силыИ правды горькой, горестной – о людях,О сыновьях Адамовых, о нас,О нищенской недоле – доле нашей.
О, мой народ родной, мечтатель жизни,Не за грехи ли, Божьим попущеньем, –Ты, как Адам, и ниш, и наг стоишь,Бессильно руки опустил, челоПонурил низко хмурое, не знаешь,Куда ступить тебе и что начать.Дождешься ли, чтоб изволеньем БожьимТобой не сеянный поднялся колос,Пойдешь ли новью, вскрытой бороздойОпять — впервые? Только веруй в Бога:Ведь Он в семь дней всё сотворил для нас.
МАКСИМ ЮРОДИВЫЙ
Во времена татар, засухи, гладаИ Черной Смерти – лютою зимой,Всего лишась, едва прикрыт лохмотьем,Когда мороз трещал, хрустел и злился,По улицам он бегал средь народаСмущенного, страдавшего – и громко,Без устали: «Хоть яростна зима,Но сладостен, – всё повторял он, – рай».И слышавшие укреплялись духом.И было неизменно так, покудаЖил, подвиг свой свершая на Москве,Максим – юродивый и чудотворец.
СОЛНЦЕ В ЗАТОЧЕНИИ
Некий царь прогневался на СолнцеИ велел сложить великую башнюБез окон без дверей, с крепкими стенами,И Солнце в ту башню заточил он.Среди бела дня мрак черный растекся,Пятнадцать ден Солнце не светило.И разгневались на то гневом великимВсе двенадцать планет небесных –И молот тяжкий состроить повелелиБольше темной башни царевой.Крепко тем молотом башню били.Из первой трещинки луч показался –И великая башня расселась –На волю выплыло ясное Солнце.Потом на той башне улеглася Цапля.А как села Цапля на мореДа свои распустила крылья, –Всё море крыльями покрывала.
ДВА КРЕСТА
Когда-то был рекою наш ручей.Смотри, как берега его широкоРаздвинулись: один уходит вдальОбширною, пологою долиной;Вон нива, вся струистая, пространноНа нем переливается волнамиПод легким ветром; вон луга светлеютИ улыбаются на солнце, влажноИ сочно зелены; а там – деревняКурится светлыми столбами дымаНа светлом небе и блестит оконцем,Темнея гнездами дворов, избушекИ огородов пестрых и звучаЧуть слышно звуками привычной жизни.
Другой же берег, правый, всходит крутоК суровому темнеющему бору,Что как-то жестко вырезал своиНемногие отдельные вершиныПо-над черно-зеленою стенойНемыми знаками на бледном небе;Внизу опушкой видная дорожкаТеряется в бору; и, заглушенСтолетним мягким шумом – слышишь? – звон.И, отвечая предвечерним звукамНевнятным говором, но умиренным,В песчано-каменистом ложе, с камняНа камень тихо прядает ручей,Прозрачный и холодный, беспокойный,Но светлый. Там же, где из бора вплотьК нему дорожка подошла, а противТропинка из деревни, – там струеПодставлен деревянный желобокИ, сужена, она с особой силойПрозрачною хрустальною дугойВ кипенье пены звучно ниспадаетИ хлопья белого цветенья мчит,И поглощает, и, опять прозрачна,По камням и песку спокойно вьется.
Порою из деревни с коромысломИ парой ведер девушки сюдаБегут, переговариваясь звонко,И осторожно, медленно обратноИдут, чуть ношу светлую колебляПлечами сильными. Порою жницаУсталая сойдет кувшин наполнить.Звучащий под упругою струей –И к ней устами быстрыми приникнет.А то в полдневный зной придет пастушкаСклониться и студеною водоюВдруг шею, плени, и лицо, и грудьТак весело и жадно освежитьИ убежать к недальнему, в истомеЖующему, медлительному стаду.
Но и с крутого берега поройИз бора строгого неспешно сходятКрутой протоптанной дорожкой жены,Безмолвные иль с тихими словами,В одеждах черных и с поникшим взором.Не раз бывали встречи водоносицТут – резвых, шумных, ярких, там – спокойныхИ строгих. Тотчас тихий разговорПриветным становился, и простым,И сдержанным. Вот после мирной ночиЗа лесом заалело. Ярче. ПервыйТак бодро, остро резкий брызнул лучИ алый край слепительного солнцаТоржественно и медленно поплылНад смутно темными зубцами елей.Туман заколыхался и поползНад просиявшею водой, белеяВсё реже, тоньше. Тихо у водыСидит черница, опустив на землюКувшин тяжелый. За ручьем, напротивК воде падущей девушка поникла –Руками под упругую струю –Склонив лицо румяное и плечи.
Глядит черница на нее: «Послушай,Скажи, сестра, что это у тебяДва крестика на шее – кипарисныйИ золотой?» – «А ты пришла мне тайнуСвою поведать?» – «О, давно хочу –И не могу. Или могу? Да, слушай.Никто не знает. Я его люблю.Он был моим. Он умер. Я одна.Мне жизни нет. Вот всё – как на духу». —«Так, я давно узнала по тазам –Тебя сюда в обитель привелаПечаль сердечная – твой тяжкий крест».
«Ну, а твои два крестика?» – «Что делать!Хоть ты меня спросила так нежданно,Уж расскажу и я тебе, сестрица,Мою житейскую простую повесть.И я любила, а была ль любима –Не ведаю. Так говорил мне, правда,Прекрасный мой жених. Но вдруг уехал,Мне только крестик золотой оставил –Вот этот, маленький. С себя позволилОн снять его». – «Забыв тебя?» – «Да, правда,Жизнь бурною волной его помчала –И я его жалею. Он так молод».
– «А ты не молода? Иль ждать егоЕще ты долго будешь? Не придет».– «Да, не придет, я знаю. Но молитьсяО нем могу. У Бога жизни легкойПрошу ему – и верю, Бог услышит.И мне легко. Всё помню я, что крестикЕго на мне. Что делать? Надо жить.Старухе матери во мне опора.Вот и сейчас родная ждет меня –И с внучками. Прости. Вот зазвонилиВ обители. Спеши. И я в обительПриду когда-нибудь». – «Тебе легко». –
И медленно пошла одна лесноюДорожкою на благовест недальный –И темный бор блистал на солнце, влажный,Прохладный, нежился с приветным шумом;И полем не спеша пошла другаяРосистою тропинкою в травеС игрою радужной несчетных капель,Не расплескать стараясь полных ведер,К родной деревне, издали звучащейЖивыми звуками привычной жизни,По-утреннему милыми. А солнцеУж поднялось горячее и землюШирокую лобзает ровным светом.
БУДЕТ ТАК
