Эдуард Асадов - Стихотворения
— Дорогой друг, так у нас не полагается! Прекрати безобразие! Перестань!
Но «сын степей» его даже не слышит.
А когда он отпустил свою жертву, та повернулась к нему лицом. И тут он увидел, что перед ним старуха лет семидесяти, не меньше, морщинистая и седая. А он-то, стоя с обратной стороны, видимо, воображал себе невесть какой клад! Посмотрел этот монгол на плачущую бабку и даже сплюнул от злости:
— Тьфу, яман! — Кажется, так у них черт называется.
Что теперь будет, просто не знаю. Международный скандал, не иначе.
Но международного скандала не произошло. Не знаю как, но дело потихоньку замяли. Все ходили успокаивать оскорбленную даму, степной насильник приходил к ней неоднократно просить прощения, и все наконец разрешилось ко всеобщему примирению. Как говорится, «стороны пожали друг другу руки». Вот такие нелепые истории рассказал мне добрый и веселый писатель из Самары Н. И.
Эгоизм, жизнь, или бульдозерист — муж Зины
6 декабря 1975 года.
У меня за стенкой в 37-й комнате живет грузинский писатель А. М. Когда он один, то сосед он вполне приличный. Но стоит в его комнате появиться женщине (а это бывает не так уж и редко), как жить с ним бок о бок становится уже своеобразным подвижничеством. Ночное время для него перестает существовать, впрочем, как и покой его соседей тоже. Женский щебет в его комнате непрерывно заглушается рокочущим баритоном хозяина, который то опускается до дьявольского шепота, то взлетает до громовых аккордов… Звякает посуда, громыхает мебель, рычит и воет водопровод, и вообще целый оркестр звуков катится концентрическими кругами по ночному Дому творчества. Соседи морщатся и тихо ненавидяще стонут. Особенно ближайшие. Иногда какая-нибудь из потерявших терпение жертв начинает стучать ему в стенку, в глубинах сознания надеясь пробудить и затронуть в темпераментной душе А. М. добрые и благородные чувства. И действительно, на какое-то время шум в 37-й комнате стихает. Нет сомнений, что в душе А. М. происходит борьба. Борьба между любовью к самому себе и любовью к своему ближнему. Честность требует, однако, сказать, что борьба эта бывает недолгой. И не было еще случая, чтобы любовь к ближнему своему в сложной душе А. М. одержала победу. Всякий раз после такого стука шум в его комнате возобновляется с удвоенной силой, и теперь уже никакие просьбы и стенания не могут ничего изменить. Решение было принято, и гостья может воочию убедиться, что перед ней бесстрашный и неколебимый человек с железными нервами. Однако жизнь показала уже многократно, что и у героев есть ахиллесова пята. Бодрствуя по ночам, А. М. никак не может пробудиться к утреннему завтраку. И необычайно чутко и гневно реагирует на всякие утренние шумы. Вчера дежурная Нюра стала расчищать деревянной лопатой снег под окнами нашего дома. Тут оказалось, что стойкая душа А.М. не так уж и глуха к окружающему миру. Он вскочил и начал бешено стучать по подоконнику и раме окна, требуя, чтобы Нюра немедленно испарилась и не мешала грузинским сновидениям лелеять Александра Васильевича. Деликатная Нюра дрогнула. Махнула лопатой и ушла. Сегодня дежурила маленькая, толстенькая и шустрая Зина. Все повторилось, как вчера. Скребки лопаты и вслед за этим страшный грохот по подоконнику и раме! Видимо, он сопровождался и соответствующими жестами. Полетел стул, со звоном покатились бутылки. Но Зина — не Нюра. Она ушла, а через двадцать минут вместо нее приехал громадный бульдозер и стал со страшным ревом расчищать под окнами А. М. снег. Ревел бульдозер, выл в ярости А. М., но сделать ничего было нельзя. И бульдозерист и бульдозер были железнее, чем душа А. М.! Так был наказан эгоизм!
Слава — пожалуй, самая таинственная и строгая дама на земле. Чем больше человек ее жаждет и утверждает себя, тем меньше успехов он, как правило, достигает. И наоборот. Сегодня услышал по радио забавный эпизод.
Американский драматург Юджин О’Нил ехал на пароходе. Ему очень понравился капитанский мостик, и он поднялся туда. Но капитан сказал ему:
— Тут находиться посторонним нельзя!
— А вы знаете, с кем имеете дело? — вызывающе спросил О’Нил.
— Нет, не знаю.
— Ну так вот: перед вами, сэр, самый знаменитый драматург современности!
— И все-таки, господин Бернард Шоу, — ответил капитан, — вам придется сойти на палубу, тут находиться нельзя!
29 декабря 1975 года
Улыбки за столом
За столом у нас подобралась сейчас славная компания — студенты-однокашники. Увы, бывшие, конечно: я, Вася Федоров, Володя Солоухин и Сеня Шуртаков. Сегодня утром Вася пришел мрачный. Спрашиваю:
— Что, детинушка, невесел?
— А как ты думаешь, Эдя, если на улице дождь в декабре, плюс три градуса, а в комнате топят так, что от жары ни лежать, ни сидеть невозможно. Я уж ночью на диван пробовал перебираться. Все равно жарко.
Говорю ему:
— Да ты закрой батарею шерстяным одеялом. Будет прохладнее.
— А поможет? — спрашивает. — А то ведь в комнате у меня 28 градусов, как в Сахаре или в предбаннике.
— Ты, Вася, — говорю, — словно в душегубке. Закалочка будь здоров!
— Да что, Эдя! Ведь от такой жары даже вши лопаются!
Володя Солоухин смеется:
— Кстати, о вшах. У Мишки Дудина есть хорошая эпиграмма. Ну, вы знаете, наверно, что есть у нас в литературе два Володина. У обоих, конечно, фамилии — псевдонимы. Один драматург, а другой какой-то военный прозаик. Так вот Дудин выдал эпиграмму:
Дорогая родина,Чувствуешь ли зуд?Это два ВолодинаПо тебе ползут…
А еще он выдал славную эпиграмму на абхазского писателя Ивана Тарбу — оглянулся по сторонам, — ну, в столовой его нет, ну да, вчера он уехал. Можно прочесть. Так вот, братцы. Иван — это имя нашенское, а по-ихнему он — Вано. Так вот Мишка Дудин написал в Гаграх такую эпиграмму:
По гагринскому пляжуИдет поэт Вано.По-ихнему он — классик,По-нашему — говно…
А когда я сейчас возвращался из столовой, то в коридоре проходил мимо нескольких писателей. Один с жаром рассказывает:
— Понимаете, Лена выходит из троллейбуса: темень. Ну и чувствует, что за ней идут двое или трое. А в Тбилиси хулиганы, это не то что у нас в России.
— Вот именно, — сказал я, проходя мимо них, — в России хулиганы «поножовщики», а в Тбилиси — «поножопщики»…
Они все даже заверещали от удовольствия и стали хохотать.
12 мая 1975 года. Переделкино. Сейчас вышел я вечером прогуляться. Топаю по дорожке от веранды до ворот. Выходит Коля Доризо:
— Пойдем, Эдик, протряхнем талантишко по улице.
Вышли, болтаем о том о сем. Заговорили о Маяковском. Тут навстречу идет Валентин Петрович Катаев. Коля его спрашивает:
— Валентин Петрович, вот вы ведь хорошо знаете Маяковского, вы же встречались с ним многократно. Что у него за состояние было перед смертью? Неужели его мучили литературные неприятности или больше тут причины «лирического плана»?
Катаев:
— Ну как вам сказать, друзья мои, нет, я думаю, что тут не в литературных неприятностях дело, хотя неприятности всякие были. Ну да у кого они не бывают? Нет, думаю, что тут больше дело в бабах. Он ведь вообще был игрок, человек азартный и страстный, играл в карты часто и много и так же часто и много жульничал. В этом смысле он был абсолютный шулер. Играем, например, в «девятку». Он смотрит на банк, где довольно крупная сумма, и говорит: «У меня девять», — и берет, загребает весь банк. И никто не догадывается спросить: «А что у вас там, покажите!» А у него шестерка, и ничего больше. Ну, потом раскусили все-таки его, стали проверять. Однажды мы играли у меня дома: я, Юрий Олеша и Маяковский. Он обыграл нас в пух. Не знаю, честно или нет, но обыграл. А когда ушел, то мы остались подавленные и нищие. Тут Олеша сунул руку машинально в складку обивки кресла и вытянул трешницу, потом полез снова и вытянул еще. Так натаскали мы рублей тридцать. Это Маяковский оставил нам заначку, зная, что мы будем сидеть без копейки. Вот таким он был.
Ну, а что до баб, так он действительно гулял с Полонской. Это была очень хорошенькая девочка, он ее водил в рестораны совершенно открыто. У Бриков вообще ведь было заведено, что каждый мужчина должен иметь любовницу. Ну вот он и имел ее. А она имела от него аборт. Ну, а Маяковский вообще был по характеру максималистом, ему всегда нужно было все или ничего. Он умолял ее бросить Яншина, бросить все, остаться у него навсегда! Ну, а для этой девочки лет девятнадцати от роду он был чужд: огромный, басовитый, вспыльчивый, с огромным носом и огромным насморком. Она испугалась его: «Оставьте меня, я ничего не хочу!» Он сказал: «Тогда я застрелюсь, вот тут же, после твоего ухода». А она снова: «Ничего я не знаю, делайте что хотите». И ходу, а соседям сказала: «Он там стреляться хочет, а у меня репетиция, мне некогда!» И — на лестницу. Тут и выстрел за спиной. И все!
