Ситцевая флейта - Светлана Геннадьевна Леонтьева
у меня было слов. Только сердце одно дребезжало,
рассыпаясь в одну невозможную, терпкую нежность.
Помни! Я тебя жду каждый день. Каждый век. И столетье.
Динозавром планеты. Кометой Галлея. Когда вдруг
станет трудно дышать, заколеблются стороны света,
буду я этой кромкой,
к тебе простираясь из радуг.
***
Лоле Льдовой
Всякое лыко в строку – бери, люби.
Лыко – оно, как шёлк дерева разных пород.
Мякоть его из ложбин, лип и тугих рябин,
лыком мой пахнет мир: город, метро, завод.
Каждое лыко в строку – горы, поляны, лес,
кнопочный телефон, сенсорный телефон.
Быть бы такой всегда: шёлк, добродушие, лесть.
ласковую ладонь, чтоб на любую жесть,
чтобы любой охламон, словно бы Купидон.
В каждую мне строку – лыко. И в звёздный ряд
вплавленное зерно. Мёртвые не прорастут
строки! Когда болят,
строки, как виноград
веной идут стихи, словно бы самосуд.
То и гляди: рванут!
Лыко, что тот тротил,
мощность и плотность, состав: выдернет потроха!
Кто же тебя любил, девочка, кто любил?
Тельцем скукоженным ты – лыковая уха,
каждое лыко в строку, лыка теперь вороха…
Нынче Москва тиха.
Питер в дождях-слезах.
Как же так? Тельцем – швах
да с гильотин и плах.
Если же выбирать между двух городов,
или собой скреплять: рёбра, лодыжки, графу,
ты – мост! Из двух рядов,
ты – мост, скелетик в шкафу.
Девочка! Как же так? Кто же собой пустоту
после тебя займёт? Здесь или там. Или тут?
Нету талантов таких. Рвутся иные. Они
не в глубину растут. И не в себя умрут.
Вечность тебе. Им – дни. Неким секунды – красны.
Девочка, а тебе город весь красным струил.
Нет у меня больше сил
с костным бороться. «Дебил,
дура, и блудь, и плуть!» -
выкрикнуть бы! Изрыгнуть!
Но я в себе давлю чувства. И лгу всем, лгу:
каждое лыко в строку.
Лыком свернулась петля. Девочка…птичка моя…
Карлсон не прилетит, чтоб не ушибла земля,
птичий скелетик твой, лыковую строфу.
Ты заслужила лафу.
Знаю, зачем я нужна! Знаю. И буду знать!
Всем, кто талантлив, я – мать!
Всем, пережравшим руна,
перенасыщенных в кладь, мне защищать, страна!
Лыко тебе в строку.
Если пригвождена.
***
О, как жарко! Пылает. Искрится. Кровит.
Невозможно не плакать – горит Нотр-Дам.
Это сердце Парижа горит от любви,
это сердце – звучащий оргАн!
Нотр-Дам. Нотр-Дам. Нотр-Дам.
Нотр-Дам.
Сколько раз разрушали тебя! Сколько раз!
Сколько войн повидал ты (прости, что на «ты»).
Целовать бы. Оглаживать камни. В экстаз
приходить от шершавых зазубрин.
Прости…
А на утро сбежались актрисы, шуты.
А на утро шестнадцатого ровно в шесть
был потушен пожар. Под золою пласты.
Неразумным, заблудшим нам выть в небеса.
И грозиться огню, прогоревшая шерсть
у него, лисий хвост, рыжей Жанны коса.
Во все звёзды – порез.
Ты успел сделать селфи, пока падал свод?
И подломленный шпиль умирал, словно Дюк?
А меня аритмией изорванной бьёт
изнутри! И штормит меня бабий испуг.
О, как мало спасенья!
О, как мало рук!
Нынче враг – это больше, чем пламенный друг.
нынче друг – это больше, чем пламя врага,
Понимает ли мир, что планета хрупка?
Всё, что предки хранили: сгорит с полщелчка!
Вот и память повешена, в небе петля…
Невозможно начать нашу землю с нуля,
с демонстраций,
с майданов,
протестов,
с совка.
Первый день Конца света. Запомни число.
Прогорело до ребер собора нутро.
Между рёбрами тонких полосок дымы,
между ними горгулье искрится ребро.
Потерявший, молчи! Из дырявой сумы
выпадает реликвия. Космос багров.
Кто кричит про диверсию, кто про теракт,
кто кричит про окурок, про провод, про шлак.
Стой, народ! Не об этом оно, о любви
не взаимной. Звони, Квазимодо, зови!
Ещё раз!
Ещё громче!
… И лишь уголёк
прогоревшего сердца трепещет у ног.
***
Не выдохнуть. В горле крик. Крика много.
Одно желание протиснуться за ради Бога
того, Кто на кресте. О, Сыне мой, Сыне!
Его грудью кормила. Качала. А ныне, ныне
вокруг разбойники, нищие, проститутки, калеки
и века. И бессмертье. И горы. И реки.
Все толпятся вокруг…Как его целовала,
где затылок парной. Пропустите. Здесь – мама…
Пелена пред очами. Кричит. Крика много.
Им затянуто горло. Все лёгкие. Сердце.
Вот разъять бы ей звуки до чистого слога,
вот растечься бы ей в полотенце,
чтобы влагу со лба утереть, кровь с ладоней.
Вот бы стать этой тканью, обёрткой для тела.
Милый Сын – воскресающий! Божий! Мицелий
для планет всех!
Кого мы хороним?
Мать припала к увядшему. Холодно. Зябко.
И дрожит, словно зяблик.
А в бездонном, бессрочном, огромном, безмерном
небе – зерна и звёзды, и света цистерны.
Так и льётся и льётся рассветом, окраской,
скоро – Пасха.
***
В меня целится – я вижу его! Он притаился! – снайпер!
В его окуляре я: в куртке, джинсах, кроссовках!
В небе – белая птица, наверное, чайка.
Это небо последнее! Но мне как-то неловко
обращаться к нему! Небо – на подстраховках!
Оно было, когда я в него родилась. Здравствуй, мама!
Ты меня ещё держишь своей пуповиной?
Она бело-прозрачная, что амальгама.
Фонтанирует. Вся из тугих парусинов.
И поэтому море вокруг меня плещет.
Это – околоплодные спелые воды.
Мы – рождённые, всё состоим из тех женщин –
журавлино, невинно. О, грех первородный!
Тех, кто были до мамы. Они в наших генах.
И они внутримышечны и внутривенны.
Снайпер! Значит, и в них ты прицелился тоже?
И в ребёнка, который в утробе под кожей,
моего притаился напевного чрева.
Оно рдело! Любило! Желало! И пело
в ночь с любимым! Его помню сильное тело.
Значит, целишься ты и в него? В Русь? И правду?
Поздно, поздно вопить мне: «Не надо! Не надо!»
Пуль разрывы вокруг. Стон. Пожары. Снаряды.
Мне – прожившей полжизни, мне – видевшей небо,
мне – целующей звёзды, их льдистые скрепы
неужель затаиться? И Армагеддоны,
так вопят… Фонтанируют. В Зайцево – храм мой.
Я иду помолиться, прикрыв грудь и лоно.
Моя старая мама, и тётка, и братья
там живут, за чертой. Как прикрыть их синхронно?
Вы там не были!
В каждом кусте и травинке
не цедили вы детство, на этой тропинке
не пасли вы козу, белошерстную Майю!
Хорошо рассуждать про загадочных майя,
про кино, про правителей. Деньги и власти.
Да хоть сердце не застьте! Не рвите на части
про весну ту, что в Крыме. Про Минск. Там
