Сергей Аман - В садах судьбы

я трепетал, вцепившись в край стола... 

Но вот вдруг кто-то в страхе и волненьи 

на стол оставшийся взъелозил по коленям - 

и зал опешил, не поняв момента. 

Но тут же раздались аплодисменты!

Пример был подан. И за ним вослед 

мы ринулись. На нас глядел поэт.

Мы рьяно лезли на спину собрата, 

кто извинялся, кто-то крыл нас матом, 

кто поднимался, место уступал - 

и наконец в себя нас принял зал.

Я огляделся. И в углу, как в сенях, 

заметил старика. То был Арсений 

Тарковский. Невысок старик, 

лицо обыкновенное - не лик, 

седые волосы, пергаментная кожа 

(а я увидеть бога лез из кожи!). 

Старик поднялся, сразу зал затих, 

и голос зазвучал, волнист и тих.

Читал он долго. Все ему внимали, 

с почтением вздыхали и молчали, 

записки на коленочках писали 

и осторожно их передавали. 

Он прочитал записки, отвечал: 

"Из ныне здравствующих?.. - помолчал, - 

кого люблю... Толстой и Достоевский."

И мысль его была простой и дерзкой.

Но он был стар, к тому же он устал, 

и это понял молодёжный зал. 

Его благодарили, извинялись, 

и вновь благодарили, и прощались.

Старик ушёл. И я о нём забыл. 

Кто спросит, я скажу: "На встрече был..."

Но отраженье на ночном стекле

                   ношу в себе!

Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я. Кропил мне душу дождь. А нынче что ж? Чем плоть свою ни тешь и сколь ни ешь, растёт лишь только плешь. И час настал - я понял, что искал, увы - напрасно, счастья матерьял. Что там любви - надежды нет в крови, а в петлю рано, что ни говори. И вышел срок терять всё, что берёг: ведь от судьбы не упасёт замок. И дух греха покинул дурака. И стал я чист, как мёртвая река. Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я до самых дальних звёзд. И вот дорос. Здесь раньше жил Христос. А нынче что ж? А нынче что ж... А нынче что ж!..

ПОЕЗДКА С КУРСКОГО ВОКЗАЛА

Курский в красках разной масти. 

Я в вокзальной суете 

то ли думаю о счастье, 

то ли просто о себе. 

В кулаке билет держащий, 

у перрона на краю 

постою, в вагон дрожащий 

электрический войду. 

И пойдут плясать вагоны 

под заученную дробь 

то со скрипом, то со стоном 

потрясающий притоп. 

Я усядусь у окошка 

и нахохлюсь, как сова, 

поплывёт бетонной крошкой 

заоконная Москва.

Пассажиры сядут рядом, 

кто-то выйдет подымить, 

и что надо и не надо 

будут люди говорить. 

Иссобачился, мол, ныне 

и не тот пошёл народ, 

и не те теперь картины, 

и правительство не то.

- Вы слыхали? Указали, 

чтоб земле не пустовать, 

кукурузой и арбузом 

весь Шпицберген засевать. 

- Это что, вот ихний премьер 

номер выкинул опять: 

обещал единой репой 

нашу землю засажать! 

- Мы пока словами ладим, 

а придётся воевать, 

мы ему не то засадим.

 Ишь, орёл! Такую мать...

Что тут вымысел? Что правда? 

Ах, слова, слова, слова... 

Лишь несётся по канавам 

придорожная трава.

- Эт-ты, брат, сбесился с жиру. 

Ну на кой те столько баб? 

- Верную ищу, Порфирий. 

- Эт-ты разумом ослаб.

- И такая вот, Олег, 

глупая сентенция: 

в самый просвещённый век 

нет интеллигенции.

- Ты сама подумай, Маша, 

он хоть жмот, зато не пьёт, 

а что бьёт, так жисть-то наша... 

- Да ведь он же трезвый бьёт!..

Не могу. Нашарю пачку, 

подымусь, пойду курить, 

хоть у самого в заначке 

есть о чём поговорить. 

Перепляс вагон качает 

и единственный мотив 

души наши выпевают: 

каждый хочет быть счастлив.

Выйду в тамбур - там о пиве. 

Ну, несчастный же народ! 

Каждый ведь рождён счастливым. 

Жизнь - работа из работ.

* * *

Иду по улице - 

и вдруг... 

Как сто тысяч чудес на голову!

Ты.

Идёшь мне навстречу, 

чему-то улыбаешься. 

Солнцу, наверное...

Дыханье перехватывает от наступившей 

тишины.

В тиши 

ты замечаешь меня, 

на мгновенье приостанавливаешься - 

и бежишь ко мне по тротуару.

Но почему-то всё это видится, 

как в замедленных кинокадрах.

Я бросаюсь к тебе, рву руками воздух, 

который стал плотным, как в кошмарном сне - 

и барахтаюсь почти на месте.

Медленно сокращается расстояние. 

Раскидываю воздух клочками ваты. 

Помимо ушей хлещет городской гвалт. 

Воздуха масса трещит, как трещат 

по швам разорванные брюки. 

Вижу собственные руки, 

тянущиеся к тебе. 

Вроде это во сне 

привиделось мне, 

когда и где - 

не помню, 

словно...

А быть может действительно - 

всё это мне только кажется?.. 

Мы стоим уже друг напротив друга, 

немо глядим в глаза. 

С усилием разжимаются губы, 

кто-то из нас сказал: 

- Здравствуй!.. 

- Здравствуй!.. 

- Ты!.. как живёшь? 

- Спасибо, хорошо, а ты... 

- Я!.. я тоже...

Что ж мы говорим? О боже!

Как сиамские близнецы 

плотью чувства мы сращены. 

Почему же и я, и ты, 

как набравшие в рот воды, 

стоим. 

Глаз не в силах от глаз отвести!..

Мир запрокидывается навзничь. 

Трамвай юзом по рельсам плачет. 

На клумбах головками вниз 

свешиваются цветы. 

Дыбом встают мосты. 

Исчезаешь ты! 

Как виденье

 в мгновенье 

конца 

сна!

Что ж молчу я?!.

Да здравствуй же, любовь, 

во все века! 

Пусть люди вновь и вновь 

ищут тебя!

И как маяк впотьмах, 

как вечный крик, 

пусть в душах и умах 

любовь горит! 

Кричу я, задыхаясь, 

и горлом - кровь: 

"Да здравствует большая 

моя любовь!"

А по фасаду неба 

горизонт

 трепещущей растёкся 

живой 

слезой...

РАССТАВАНИЕ

Отныне обречён 

дверь отпирать ключом, 

валиться на кровать 

и думать ни о чём.

В САДАХ СУДЬБЫ

И вот уж яблоки опали, 

пусты зацветшие листы. 

Пускай грустны мои печали, 

в них нет и привкуса беды.

Чисты синеющие дали. 

И мы в преддверии зимы, 

конечно же, мудрее стали. 

Не стали счастливее мы.

И петь, и плакать мы устали, 

благословляли и кляли, 

и верить мы не перестали, 

и в вере сил не обрели.

                    ... и лишь следы в

                     садах судьбы...

К ТРИДЦАТИ

К тридцати седины

             на висках не спрячу.

Но ещё отчаянней

             верю я в удачу!

К тридцати мысль моя

              видимо окрепла:

из камней строю дом,

              а любовь - из пепла.

Жить так жить! Говорить

              не имеет смысла.

На вершине крутой

              жизнь моя зависла.

Билась жизнь в двери лбом,

               а от счастья слепла.

А теперь из камня дом,

               а любовь - из пепла.

Как я лез, как я полз,

                ах, до той вершины!

Соскользну теперь легко

                с парной половины.

Даже если потом

                 помниться в веках мне

из золы моя любовь,

                 а мой дом из камня...

***

Боль души своей глуша

                   тяжело, с надрывом,

ухожу я от тебя

                    шагом торопливым.

Пролетают надо мной

                    птиц крикливых стаи,

только что-то по весне

                    вновь их возвращает.

Почему не держат их

                     солнечные блицы?

Помнишь, ты сказала мне:

                     "Ты похож на птицу..."

ТАК ЛИ ЖИЛ

Так ли жил иль жил не так, как надо, 

к тридцати годам не разобрать. 

Но не спится по ночам - нет сладу 

с совестью, что не желает спать.

Точит мозг вопрос такого рода: 

чтобы что-то на земле понять, 

то ли верить надо мне во что-то, 

то ли что-то надо объяснять?

Но не верится, как ни стараюсь. 

Видно, что-то лопнуло в душе. 

Объяснять и вовсе не пытаюсь, 

так как всё объяснено уже.