Коллектив авторов - Живая вода времени (сборник)
– Отец, отец, – говорил генерал. – Доскажи понятие о власти. Категория власти – это принцип, это азимут, это альфа и омега военного мышления. На кого ставить? Или готовить дворцовый переворот?
– Отвечаю. Но притчей. Монаха, немонашеского поведения, поставили в епископы одного города. Монах возгордился: вот я какой. Ему является ангел и говорит: «Жители города так развращены, что для них никого, хуже тебя, не нашлось». Понятно?
– Абсолютно! – отвечал генерал.
– Абсолютно.
Они ушли. Зазвонил телефон:
– Может быть, что-то нужно? Фрукты, минеральная вода, чай?
– А могу я выйти?
– Вообще-то гости еще не уехали. Ваши уже разошлись, гости тоже заканчивают. Детское время вышло.
Я вышел. В каминном зале шумели, но тише, без «Сулико». Официантки выносили грязную посуду и осколки хрустальных бокалов. Администратор Оля вышла со мною в теплоту и аромат южной ночи.
– Здесь зимой нет жильцов, только наездами. Дача непросто дорогая, а очень-очень. Новые русские, новые кавказские приезжают, ужинают с «вождем», фотографируются. Иногда с девицами, чаще без, чаще с картами. До ужина или после – сауна. Иногда и до и после. Сегодня без сауны. Но с девицами. В карты играют, прямо как в кино про мафию. Молча. Деньги кидают пачками, обертки не срывают. Водители их пьют отдельно, охранники не пьют.
– Жуют только.
– Правда, – подтвердила Оля, – жуют. Бритые, скулы квадратные. Если ночуют, то утром только кефир, простоквашу, кофе. Ой, – поежилась она, – холодно. Скорее бы уезжали, я б уж закрылась и спать.
Ей было холодно, а мне после холодной Москвы было так уютно, тепло в благодатном нагретом воздухе лунной ночи. Побыть бы тут хотя бы недельку, но наутро лететь. Я обошел дачу по внутреннему периметру двора, хотел выйти за пределы. Но железные ворота были соединены цепью, а цепь – амбарным замком. Похоже на тюремный двор, но двор шикарный. Обошел клумбу в центре, вспоминая рассказ о водобоязни Сталина, тут, на месте клумбы, был бассейн, который за день до приезда вождя приказал засыпать Берия. Если раскопать клумбу, можно увидеть мозаику. Да, хорошо бы полюбоваться луной над морем. Но моря не было видно, и взгляду, кроме пальм и кипарисов, досталась только луна, ее наклоненное навстречу бегущим облакам желтое лицо.
Вверху, в вершинах деревьев, шумело. Шумело как-то порывами, одушевленно. Около матовых окон сауны увидел дверь, светящуюся надпись «Пляж». Какой пляж? А, это был лифт на пляж. Дача высоко над морем, не ходил же вождь к нему пешком. Я вошел в лифт. Маленький, человека на три. На стене две кнопки. Я нажал нижнюю и поехал вниз. Сколько я ехал, показалось – вечность. Будто проваливался в центр земли, становилось все жарче. Наконец остановка, двери разъехались. Передо мной был тоннель с сырыми стенами, холодными сквозняками, с матовым светом от потолочных выпуклых фонарей. Тоннель вел к морю. Навстречу несся и усиливался тяжелый шум. Вышел к берегу. Накатывались волны, черные, холодные. Вот одна откатилась, я пошел вслед за ней, новая волна хлестнула меня, потом и всего окатило. И все-таки не хотелось уходить. Даже какой-то восторг, робость перед силой стихии охватили. Подумалось – это море гневается на нас за сегодняшний непотребный день, за издевательство над священными текстами, за грязь и пошлость телевидения, за тот мусор, который сваливался в него. Будто море тошнило от омерзения. Накат волн, шипение уходящих и рев набегающих становились все громче. Луна закрылась тучами, или они закрыли ее, небо потемнело. Надо было возвращаться.
Снова тоннель, сквозняки. Я очень боялся, что лифт угнали или, страшней того, отключили. Нет, лифт впустил меня в свое влажное, душное тепло и потащил вверх. Господь был милостив ко мне, лифт отключился в ту секунду, когда двери его раздвинулись. Но это не только лифт отключили, это вообще вырубилось электричество на всей даче. В комнате дежурной метался зайчик света от ручного фонарика. На меня, насквозь мокрого, наскочила Оля и вскрикнула.
– Ой, это вы. Сейчас дадут дежурный свет. Проводите меня до каминного зала? – Оля светила под ноги. Свет метался по змеиным узорам ковров. Мы вошли в накуренный зал. В нем были смех и визги. Тут дали свет. Мы увидели такое зрелище: на столе, около поваленной на него фигуры Сталина, валялись две голые девицы. Вокруг стояли одобрительно ржущие двуногие жеребцы. Я дернулся, Оля стиснула мою руку до боли и шепнула: «Молчать!»
– Прошу прощения, – сказала она бесстрастным администраторским голосом. – Прошу прощения за временные неудобства. – Девицы встали и лениво одевались. Официантки усаживали «Сталина» в кресло. – Еще раз прошу прощения. Девочки, десерт подавали? – Оля дернула меня к выходу.
Простясь с Олей, пошел к себе, трясясь от холода или от омерзения. Тут, вначале ослепив молнией, так ударило, что я присел. Еще вспыхнуло и еще возгремело. Выскочивший в коридор батюшка крестился. Крестился и стоящий за ним генерал. Внутри дачи тоже грохотало, это хлопали, закрываясь и открываясь от ветра, дубовые двери. В комнате от молний было так светло, будто все стены стали стеклянными. Ветви били по стеклам и рамам. Резко пошел снег, такой густой, будто на дачу надели белый саван, который все уплотнялся. Грохот грома дополнял треск ломавшихся ветвей. Вот затрещало и повалилось дерево.
И ветер, и снег, и резкое заметное понижение температуры настолько были необычными, будто Черноморское побережье было резко захвачено десантом севера, того же Туруханска. Ничто, никакие прогнозы ничего подобного не предсказывали. Снова хруст – повалилась береза. Резко, сверху вниз, протащились по стеклам ее ветви. Но стекла, видимо, были особой закалки, даже не треснули. Ветви счистили с окна снег, стали видны ряды облепленных снегом кипарисов, будто к даче подошли и заступили на охрану белые холодные воины. Дружно, по команде ветра поворачиваясь, они держали под наблюдением все стороны света.
Сколько продолжалась эта буря, этот ураган, эта феерия, не знаю. Было полное ощущение нашего бессилия перед стихией Божьего гнева. Мы были ничтожны перед мощью разгневанной природы. Может быть, вот так же, внезапно, оледеневало пространство Земли (находят же в вечной мерзлоте мамонтов с непрожеванным пучком травы в зубах) или приходили воды Всемирного потопа. То, что сейчас бушевало и творилось среди райской зелени, курортных мест, не знавших никогда температуры ниже плюс пяти, казалось репетицией неотвратимого, грядущего возмездия.
Лев Котюков
Тайна последней любви
Вновь ледяными ночами
Сердцу любовь обещаю,
И золотую Весну.
Вновь, как в безлунном начале,
С белой голубкой печали
В росах небесных тону.
В слово любви обращаюсь,
Сердцу любовь обещаю.
Сердце – голубкой в огне.
К старым стихам возвращаюсь,
Но навсегда не прощаюсь
С тем, что сгорело во мне.
Полнится слово молчаньем,
Полнит молчание слово.
В небе – серебряный дым.
Все, что казалось случайным,
Стало навек изначальным —
И до конца молодым.
Божье Молчанье – спасенье!
В Божьем Молчанье за Словом —
Тайна последней любви.
Вечно мое возвращенье!
Тайна любви – воскрешенье.
Черное Солнце в крови…
* * *...Влюбленный – не совсем человек.
И.Цейханович
Душа обращается в плоть.
Влюбленное сердце звереет.
Людей пожалеет Господь,
А нелюдей кто пожалеет?
Такие вот строки в бреду
Роятся в сознанье жестоко.
А где-то в закатном саду
Томится любовь одиноко.
Себя не жалеет любовь,
Не помнит, что вечность за нами.
И свет обращается в кровь,
И кровь обращается в пламя.
Я ринусь во тьму из огня,
Пусть сердце мое леденеет.
Авось, не жалея меня,
Любовь обо мне пожалеет.
Душа обращается в плоть.
Молчанье в садах опаленных.
Людей пожалеет Господь,
Но кто пожалеет влюбленных?..
Северным летом
Эта жизнь, как северное лето,
Как осколок льдинки в кулаке.
И уходит молодость до света
Лунною дорогой по реке.
А любовь у края белой ночи
Все молчит над берегом одна.
И напрасно кто-то там бормочет,
Что любовь без старости нужна.
И душа с мечтою молодою
Прозревает дальние века.
И нисходят с Севера грядою
В седине громовой облака.
И дорога лунная пропала,
Но не стоит плакать от того,
Что душе и молодости мало,
Что любви не надо ничего.
* * *Не ведаю: где нынче быль и небыль.
Стою во тьме у замерших ракит.
Снежинкою с невидимого неба —
В огонь времен душа моя летит.
А время – в бесконечном невозможном,
И время до рождения – во мне.
Но жизнь-снежинка на ладони Божьей
Не тает в грозно-яростном огне.
* * *...«Поэт, как волк, напьется натощак…»
Николай Рубцов
Как грустен пафос ложных чувств,
