Владимир Набоков - Возвращение Чорба. Стихи
1927
СНОВИДЕНЬЕ
Будильнику на утро задаю урок, и в сумрак отпускаю,как шар воздушный, комнату мою, и облегченно в сон вступаю.
Меня берет — уже во сне самом — как бы вторичная дремота.Туманный стол. Сидящих за столом не вижу. Все мы ждем кого-то.
Фонарь карманный кто-то из гостей на дверь, как пистолет, наводит.И, ростом выше и лицом светлей, убитый друг со смехом входит.
Я говорю без удивленья с ним, живым, и знаю, нет обмана.Со лба его сошла, как легкий грим, смертельная когда-то рана.
Мы говорим. Мне весело. Но вдруг — заминка, странное стесненье.Меня отводит в сторону мой друг и что-то шепчет в объясненье.
Но я не слышу. Длительный звонок на представленье созывает:будильник повторяет свой урок, и день мне веки прорывает.
Лишь миг один неправильный на вид мир падает, как кошка, сразуна все четыре лапы, и стоит, знакомый разуму и глазу.
Но, Боже мой, — когда припомнишь сон, случайно, днем, в чужой гостиной,или, сверкнув, придет на память он пред оружейною витриной,
как благодарен силам неземным, что могут мертвые нам сниться.Как этим сном, событием ночным, душа смятенная гордится!
1927
ПРОХОЖИЙ С ЕЛКОЙ
На белой площади поэтзапечатлел твой силуэт.
Домой, в непраздничный мороз,ты елку черную понес.
Пальто российское до пят.Калоши по снегу скрипят.
С зубчатой елкой на спинеты шел по ровной белизне,
сам черный, сгорбленный, худой,уткнувшись в ворот бородой,
в снегах не наших площадей,с немецкой елочкой своей.
И в поэтический овалтвой силуэт я врисовал.
1925
ТЕНЬ
К нам в городок приехал в гостибродячий цирк на семь ночей.Блистали трубы на помосте,надулись щеки трубачей.
На площадь, убранную странно,мы все глядели — синий мрак,собор святого Иоаннаи сотня пестрая зевак.
Дыханье трубы затаили,и над бесшумною толпойвдруг тишину переступиликуранты звонкою стопой.
И в вышине, перед стариннымсобором, на тугой канат,шестом покачивая длинным,шагнул, сияя, акробат.
Курантов звон, пока он длился,пока в нем пребывал Господь,как будто в свет преобразилсяи в вышине облекся в плоть.
Стена соборная щербатаи ослепительна была;тень голубая акробатаподвижно на нее легла.
Все выше над резьбой портала,где в нише — статуя и крест,тень угловатая ступала,неся свой вытянутый шест.
И вдруг над башней с циферблатом,ночною схвачен синевой,исчез он с трепетом крылатым —прелестный облик теневой.
И снова заиграли трубы,меж тем как, потен и тяжел,в погасших блестках, гаер грубыйза подаяньем к нам сошел.
1925
Шварцвальд
СОЛНЦЕ
Слоняюсь переулками без цели,прислушиваюсь к древним временам:при Цезаре цикады те же пели,и то же солнце стлалось по стенам.
Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;поет лавчонка; можно отстранитьлегко звенящий бисер занавески:поет портной, вытягивая нить.
И женщина у круглого фонтанапоет, полощет синее белье,и пятнами ложится тень платанана камни, на корзину, на нее.
Как хорошо в звенящем мире этомскользя плечом вдоль меловых оград,быть русским заблудившимся поэтомсредь лепета латинского цикад!
19 августа 1923
Солье-Пон
СНЫ
Странствуя, ночуя у чужих,я гляжу на спутников моих, я ловлю их говор тусклый.Роковых я требую примет:кто увидит родину, кто нет, кто уснет в земле нерусской.
Если б знать. Ведь странникам данытолько сны о родине, а сны ничего не переменят.Что таить — случается и мневидеть сны счастливые: во сне я со станции в именье
еду, не могу сидеть, стоюв тарантасе тряском, узнаю все толчки весенних рытвин,еду, с непокрытой головой,белый, что платок твой, и с душой, слишком полной для молитвы.
Господи, я требую примет:кто увидит родину, кто нет, кто уснет в земле нерусской.Если б знать. За годом валит год,даже тем, кто верует и ждет, даже мне бывает грустно.
Только сон утешит иногда.Не на области и города, не на волости и села,вся Россия делится на сны,что несметным странникам даны на чужбине, ночью долгой.
1926
КОМНАТА
Вот комната. Еще полуживая,но оживет до завтрашнего дня.Зеркальный шкап глядит, не узнавая,как ясное безумье, на меня.
В который раз выкладываю вещи,знакомлюсь вновь с причудами ключей;и медленно вся комната трепещет,и медленно становится моей.
Совершено. Все призвано к участьюв моем существованье, каждый звук:скрип ящика, своею доброй пастьюпласты белья берущего из рук.
И рамы, запирающейся плохо,стук по ночам — отмщенье за сквозняк,возня мышей, их карликовый грохот,и чей-то приближающийся шаг:
он никогда не подойдет вплотную;как на воде за кругом круг, идети пропадает, и опять я чую,как он вздохнул и двинулся вперед.
Включаю свет. Все тихо. На перинусвет падает малиновым холмом.Все хорошо. И скоро я покинувот эту комнату и этот дом.
Я много знал таких покорных комнат,но пригляжусь, и грустно станет мне:никто здесь не полюбит, не запомнитстарательных узоров на стене.
Сухую акварельную картинуи лампу в старом платьице сквозномзабуду сам, когда и я покинувот эту комнату и этот дом.
В другой пойду: опять однообразностьобоев, то же кресло у окна…Но грустно мне: чем незаметней разность,тем, может быть, божественней она.
И может быть, когда похолодееми в голый рай из жизни перейдем,забывчивость земную пожалеем,не зная, чем обставить новый дом…
1926
МАТЬ
Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,спускается толпа, виясь между олив, подобно медленному змию;и матери глядят, как под гору, в туманувещевающий уводит Иоанн седую, страшную Марию.
Уложит спать ее и сам приляжет он,и будет до утра подслушивать сквозь сон ее рыданья и томленье.Что, если у нее остался бы Христоси плотничал, и пел? Что, если этих слез не стоит наше искупленье?
Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;у гроба, в третий день, виденье встретит жен, вотще купивших ароматы;светящуюся плоть ощупает Фома,от веянья чудес земля сойдет с ума, и будут многие распяты.
Мария, что тебе до бреда рыбарей!Неосязаемо над горестью твоей дни проплывают, и ни в третий,ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,твой смуглый первенец, лепивший воробьев на солнцепеке, в Назарете.
1925
