Хорхе Борхес - Хвала тьме

Хранитель книг

Вот они, рядом: сады, храмы и отражения храмов,прямодушная музыка, прямодушные речи,шестьдесят четыре гексаграммы,обряды, единственная мудрость,дарованная Небом человеку,честь правителя, чья просветленностьвоплощается в зеркале мира,и поля приносят плоды,а потоки чтят берега,раненый единорог, возвращенный смертью к началу,сокровенные вечные устои,равновесие мира —все это или память об этом — в книгах,которые я стерегу, замурованный в башне.Татары явились с северана длинногривых лошадках,разгромили полки,посланные Сыном Неба в наказание их бесчинства,возвели пирамиды огня, раскроили глотки,перерезали праведных и недостойных,перерезали рабов на цепи, охранявших ворота,осквернили и бросили женщини направились к югу,невинны как зверии беспощадны как сабли.На неверной зареотец моего отцасумел укрыть эти книги.Вот они, в башне, где я похоронен,вспоминают иное время,древние и чужие.Свет ко мне не доходит. Книжные полкивысоки, и моим годам не сравниться с ними.Бесконечные пыль и сон обступают башню.Так зачем лукавить с собою?Я неграмотен, это правда,но утешаюсь мыслью,что воображенье и память неразличимы,если ты пережил себя,видя все, что было столицейи снова стало пустыней.Так почему не представить,что однажды и я чудом проникну в мудростьи умелой рукой выведу вещие знаки?Мое имя — Цзян. Я — стерегущий книги,быть может, последние в мире,ведь нам ничего не известно о Поднебеснойи Сыне Неба.Вот они, рядом, на высоких полках,недоступные и близкие книги,сокровенные и ясные, как звезды.Вот они, рядом, сады и храмы.

Асеведо

Поля, где предки правили когда-то,Дав этим землям родовое имя,Поля, так и не ставшие моими,Хоть в мыслях… Я клонюсь к поре заката,

Но не был на валящем с ног простореОтчизны и суглинка, по которымСкакал мой дед, окидывая взоромС седла бескрайние пути и зори.

Но я их видел в пустошах Айовы,В кварталах Юга, в землях ИудеиИ в тростниках далекой Галилеи,Хранящих след босой ступни Христовой, —

Они везде. Они во мне — в забвенье,В желанье каждом и в любом мгновенье.

Две вариации на тему «Ritter, Tod und Teufel»[1]

Под призрачным забралом — непреклонныйЛик, словно меч, неотвратимо ждущийВ глубоких ножнах. Голой зимней пущейВершит свой путь, не дрогнув, этот конный.

Его тупые твари обступилиТолпою: Дьявол с рабьими глазами,Седой старик с песочными часамиИ лабиринты вьющихся рептилий.

Железный паладин на бездорожье,Ты не запятнан слабостью и ложьюИ свыкся с тяжкою судьбой земною —Карать и править. Ты — само бесстрашьеИ не отступишься, Германец, дажеПеред Погибелью и Сатаною.

Есть два пути. Тот — гордого стальногоМужчины, скачущего на конеВсе с той же верой той же зимней пущейЗемли среди гримас и неподвижных,Зловещих плясок Дьявола и Смерти, —И краткий мой. В какой былой ночи,С какой зарею давней я увиделВпервые призрачную эпопею,Сон Дюрера, продлившийся века,Героя и толпу его подобий,Что ищут, ждут и выследят — меня?Меня, не латника, увещеваетСедой старик, увенчанный змеинымКлубком. И та клепсидра отмеряетМои часы, а не его бессмертье.Я обречен стать сумраком и прахом,Я, позже вышедший, прибуду первымК концу. О, вовсе не существовавшийИ грозный всадник с блещущим мечомВ непроходимой пуще, этот путьНе кончится, покуда люди живы, —Сновиденный, бестрепетный и вечный.

Буэнос-Айрес

Что такое Буэнос-Айрес?

Это Майская площадь, на которую после сражений на всем континенте возвращались измученные, счастливые солдаты.

Это нескончаемый лабиринт огней под самолетным крылом, за которыми — крыша, тропинка, задний дворик, безмятежность обычных вещей.

Это стена кладбища Реколета, у которой расстрелян один из моих предков.

Это гигантское дерево на улице Хунин, дарящее нам безо всякой мысли тень и прохладу.

Это длинная улица с низкими домиками, которые застят и преображают закат.

Это Южная пристань, откуда отчаливали "Сатурн" и "Космос".

Это тротуар в квартале Кинтана, где ослепший отец заплакал, увидев на небе прежние звезды.

Это нумерованная дверь, за которой я, не шевелясь, провел в темноте десять дней и десять ночей, дней и ночей, оставшихся в памяти одним мгновением.

Это бронзовый всадник на постаменте с ежедневной каруселью своих теней.

Это тот же всадник под ливнем.

Это кафе на улице Перу, где Хулио Сесар Дабове сказал, что нет греха тяжелей, чем зачать сына и обречь его на подобную невыносимую жизнь.

Это Эльвира де Альвеар с ее романом в аккуратных тетрадках, который начинался со слов, а заканчивался нечитаемыми значками.

Это рука Норы, рисующая подругу так, что выходит ангел. Это сабля, бывшая во многих боях, и теперь не столько оружие, сколько память.

Это стершийся орден или выцветший дагерротип, воплощенное время.

Это день, когда ты бросил женщину и когда она тебя бросила.

Это арка на улице Боливара, откуда видишь Библиотеку.

Это комната Библиотеки, где в 1957 году я открывал для себя наречие суровых саксов, язык отваги и скорби.

Это комната по соседству, в которой умер Поль Груссак.

Это последнее зеркало, где отразилось лицо отца.

Это лицо Христа, которое однажды привиделось мне в пыли, под ударами молотков, в приделе церкви Милосердия Господня.

Это высокий дом на Юге, где мы с женой переводим Уитмена, чьим эхом полнятся эти строки.

Это Лугонес, который смотрит на мир, пробегающий за окном поезда, и с облегчением думает, что больше не должен подыскивать для него слова, ведь сегодняшняя поездка — последняя.

Это кафе у площади Онсе безлюдной ночью, когда Маседонио Фернандес, теперь умерший, объяснял мне, что смерть — это наша выдумка.

Но хватит перечислять, все это слишком личное, все это слишком само по себе, чтоб оказаться еще и Буэнос-Айресом.

Буэнос-Айрес — это улица, на которой я не бывал, это невидимая сердцевина яблока, затаенный последний дворик, то, что скрывается за фасадом, это мой недруг, если он у меня есть, человек, который не любит моих стихов (я их тоже не слишком люблю), это книжная лавочка, где мы с ним, наверное, однажды встречались и тут же забыли об этой встрече, это вихрь позабытой милонги, которую кто-то высвистывает и разрывает мне сердце, это все, что я потерял и еще потеряю, все последнее, недостижимое, запредельное, та окраина, не твоя, не моя и ничья, о которой мы даже не знаем и дороже которой нет.

Фрагменты Апокрифического Евангелия

Перевод В.Алексеева

3. Горе нищему духом[2], ибо под землей пребудет то, что ныне попирает ее.

4. Горе плачущему, ибо не отвыкнет уже от жалких стенаний своих.

5. Счастливы знающие, что страдание не венчает себя лавром.

6. Мало быть последним, чтобы стать когда-нибудь первым.

7. Счастливы не настаивающие на правоте своей, ибо никто не прав, либо все правы.

8. Счастливы прощающие своих ближних, счастлив прощающий самого себя.

9. Благословенны кроткие, ибо не опускаются они до распрей и раздоров.

10. Благословенны не алчущие и не жаждущие правды, ибо ведают, что удел человеческий, злосчастный или счастливый, сотворяется случаем, который непостижим.

11. Благословенны сострадающие, ибо милосердием счастливы, а не упованием, что зачтется им.

12. Благословенны чистые сердцем, ибо пряма их дорога к Господу.

13. Благословенны изгнанные за правду, ибо правда превыше для них, чем собственный человеческий удел.

14. Ни один человек не есть соль земли. Никто ни одно мгновение жизни своей не был ею и не будет.

15. Пусть догорит светильник и никто не увидит его. Бог увидит.

16. Нет нерушимых заветов, ни тех, что от меня, ни тех, что от пророков.

17. Кто убивает во имя правды или хотя бы верит в свою правоту, не знает вины.

18. Не заслуживает содеянное человеком ни адского пламени, ни благодати небесной.