Иосиф Бродский - Стихи (2)

Роттердамский дневник

Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.Четыре дня они бомбили город,и города не стало. Городане люди и не прячутся в подъездево время ливня. Улицы, домане сходят в этих случаях с умаи, падая, не призывают к мести.

Июльский полдень. Капает из вафлина брючину. Хор детских голосов.Вокруг – громады новых корпусов.У Корбюзье то общее с Люфтваффе,что оба потрудились от душинад переменой облика Европы.Что позабудут в ярости циклопы,то трезво завершат карандаши.

Как время ни целебно, но культя,не видя средств отличия от цели,саднит. И тем сильней – от панацеи.Ночь. Три десятилетия спустямы пьем вино при крупных летних звездахв квартире на двадцатом этаже -на уровне, достигнутом ужевзлетевшими здесь некогда на воздух.

Над восточной рекой

Боясь расплескать, проношу головную больв сером свете зимнего полдня вдольоловянной реки, уносящей грязь к океану,разделившему нас с тем размахом, который глазубеждает в мелочных свойствах масс.Как заметил гном великану.

В на попа поставленном царстве, где мощь крупицвыражается дробью подметок и взглядом ниц,испытующим прочность гравия в Новом Свете,все, что помнит твердое тело provita sua – чужого бедра теплода сухой букет на буфете.

Автостадо гремит; и глотает свой кислород,схожий с локтем на вкус, углекислый рот;свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке.Голова болит, голова болит.Ветер волосы шевелитна больной голове моей в буром парке.

Война в убежище Киприды

Смерть поступает в виде пули измагнолиевых зарослей, попарно.Взрыв выглядит как временная пальма,которую раскачивает бриз.

Пустая вилла. Треснувший фронтонсо сценами античной рукопашной.Пылает в море новый Фаэтон,с гораздо меньшим грохотом упавший.

И в позах для рекламного плакатана гальке, раскаленной добела,маячат неподвижные тела,оставшись загорать после заката.

Строфы

М. Б.

Наподобье стакана,оставившего печатьна скатерти океана,которого не перекричать,светило ушло в другоеполушарие, гдеоставляют в покоетолько рыбу в воде.

Вечером, дорогая,здесь тепло. Тишинамолчанием попугаябуквально завершена.Луна в кусты чистотелальет свое молоко:неприкосновенность тела,зашедшая далеко.

Дорогая, что толкупререкаться, вникатьв случившееся. Иголкубольше не отыскатьв человеческом сене.Впору вскочить, разятень; либо – вместе со всемипередвигать ферзя.

Все, что мы звали личным,что копили, греша,время, считая лишним,как прибой с голыша,стачивает – то лаской,то посредством резца -чтобы кончить цикладскойвещью без черт лица.

Ах, чем меньше поверхность,тем надежда скромнейна безупречную верностьпо отношению к ней.Может, вообще пропажатела из виду естьсо стороны пейзажадальнозоркости месть.

Только пространство корыстьв тычущем вдаль перстеможет найти. И скоростьсвета есть в пустоте.Так и портится зренье:чем ты дальше проник;больше, чем от стареньяили чтения книг.

Так же действует плотностьтьмы. Ибо в смысле тьмыу вертикали плоскостьсильно берет взаймы.Человек – только авторсжатого кулака,как сказал авиатор,уходя в облака.

Чем безнадежней, тем как-топроще. Уже не ждешьзанавеса, антракта,как пылкая молодежь.Свет на сцене, в кулисахмеркнет. Выходишь прочьв рукоплесканье листьев,в американскую ночь.

Жизнь есть товар на вынос:торса, пениса, лба.И географии примеськ времени есть судьба.Нехотя, из-под палкипризнаешь эту власть,подчиняешься Парке,обожающей прясть.

Жухлая незабудкамозга кривит мой рот.Как тридцать третья буква,я пячусь всю жизнь вперед.Знаешь, все, кто далече,по ком голосит тоска -жертвы законов речи,запятых языка.

Дорогая, несчастныхнет! нет мертвых, живых.Все – только пир согласныхна их ножках кривых.Видно, сильно превысилсвою роль свинопас,чей нетронутый бисерпереживет всех нас.

Право, чем гуще россыпьчерного на листе,тем безразличней особьк прошлому, к пустотев будущем. Их соседство,мало проча добра,лишь ускоряет бегствопо бумаге пера.

Ты не услышишь ответа,если спросишь «куда»,так как стороны светасводятся к царству льда.У языка есть полюс,север, где снег сквозитсквозь Эльзевир; где голосфлага не водрузит.

Бедность сих строк – от жаждычто-то спрятать, сберечь;обернуться. Но дваждыв ту же постель не лечь.Даже если прислугатам не сменит белье.Здесь – не Сатурн, и с кругане соскочить в нее.

С той дурной карусели,что воспел Гесиод,сходят не там, где сели,но где ночь застает.Сколько глаза ни колешьтьмой – расчетом благимповторимо всего лишьслово: словом другим.

Так барашка на вертелнижут, разводят жар.Я, как мог, обессмертилто, что не удержал.Ты, как могла, простилавсе, что я натворил.В общем, песня сатиравторит шелесту крыл.

Дорогая, мы квиты.Больше: друг к другу мыточно оспа привитысреди общей чумы.Лишь объекту злоречьявместе с шансом в пятноуменьшаться, предплечьев утешенье дано.

Ах, за щедрость пророчеств -дней грядущих шантаж -как за бич наших отчеств,память, много не дашь.Им присуща, как аистсвертку, приторность кривд.Но мы живы, покаместесть прощенье и шрифт.

Эти вещи сольютсяв свое время в глазуу воззрившихся с блюдцана пестроту внизу.Полагаю, и вправдухорошо, что мы врозь -чтобы взгляд астронавтунапрягать не пришлось.

Вынь, дружок, из кивоталик Пречистой Жены.Вставь семейное фото -вид планеты с луны.Снять нас вместе мордатыйне сподобился друг,проморгал соглядатай;в общем, всем недосуг.

Неуместней, чем ящерв филармонии, виднас вдвоем в настоящем.Тем верней удивитобитателей завтраразведенная смесьсильных чувств динозавраи кириллицы смесь.

Все кончается скукой,а не горечью. Ноэто новой наукойплохо освещено.Знавший истину стоик -стоик только на треть.Пыль садится на столик,и ее не стереть.

Эти строчки по сутиболтовня старика.В нашем возрасте судьиудлиняют срока.Иванову. Петрову.Своей хрупкой кости.Но свободному словуне с кем счеты свести.

Так мы лампочку тушим,чтоб сшибить табурет.Разговор о грядущем -тот же старческий бред.Лучше все, дорогая,доводить до конца,темноте помогаямускулами лица.

Вот конец перспективынашей. Жаль, не длинней.Дальше – дивные дивывремени, лишних дней,скачек к финишу в шорахгородов, и т. п.;лишних слов, из которыхни одно о тебе.

Около океана,летней ночью. Жаракак чужая рука натемени. Кожура,снятая с апельсина,жухнет. И свой обряд,как жрецы Элевсина,мухи над ней творят.

Облокотясь на локоть,я слушаю шорох лип.Это хуже, чем грохоти знаменитый всхлип.Это хуже, чем детямсделанное «бо-бо».Потому что за этимне следует ничего.

«Барбизон Террас»