Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921) - Николай Степанович Гумилев
49
Но всё ж навеки сердце угрюмо,
40
загл., автограф 1
отсутствует
1–40
Струна и гортанный вопль и сразу
Сладостно так заныла кровь моя
Сладостно так внимал я рассказу
Про иные родные мне края.
Витые струны это жилы бычьи
Но горькой травой питались быки
Гортанные крики слова девичьи
Из-под зажимающей рот руки.
Пламя костра, пламя костра! Колонны
Красных стволов и гики диких игр
Между беснующимися зверь влюбленный
Царственный зверь бенгальский тигр.
Ах я помню его в дыму сигарном
Где пробки хлопают люди кричат
<На залитом?> столе чубуком янтарным
Сердца отстукивающим такт.
Девушка что же ты гость богатый
Стань перед ним как комета в ночи:
Сердце крылатое в груди косматой
Вырви, вырви сердце и растопчи.
Шире, все шире, кругами, кругами,
Ходи, ходи и руками мани
Как пар вечерний плавает лугами
Когда за лесом огни и огни.
Ах кто помнит его <жителем горним?>
И с кровавой лилией в узкой руке
Грозою ангелов и светом черным
На убегающей к <Творцу?> реке
Или мало ему было печали
Из льдистой бездны зреть горний пожар
Раз надо чтоб грудь ему разорвали
И песня и пляска, вечерний пар
Вот струны-быки и слева и справа
Рога их смерть и мычанье беда
У них на пастбище горькие травы
Колючий волчец, полынь, лебеда
Оставлено место для одной строки
Девушка смеясь с полосы кремневой
Так было так есть и так будет вновь
Узким язычком <слизала?> кровь.
загл., автограф 2
Цыганский табор
вм. 1–52
Струна, и гортанный вопль, и сразу
Сладостно так заныла кровь моя,
Так убедительно поверил я рассказу
Про иные, родные мне края.
Вещие струны — это жилы бычьи.
Но горькой травой питались быки.
Гортанный голос — жалобы девичьи
Из-под зажимающей рот руки.
Пламя костра, пламя костра, колонны
Красных стволов и оглушительный гик.
Ржавые листья топчет гость влюбленный —
Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
Капли крови текут с усов колючих,
Томно ему, он сыт, он опьянел,
Слишком, слишком много бубнов гремучих,
Слишком много сладких, пахучих тел.
Ах, кто помнит его в дыму сигарном,
Где пробки хлопают, люди кричат,
На мокром столе чубуком янтарным
Злого сердца отстукивающим такт?
Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,
Стань пред ним как комета в ночи.
Сердце крылатое в груди косматой
Вырви, вырви сердце и растопчи!
Шире, все шире, кругами, кругами
Ходи, ходи и рукою мани.
Так пар вечерний плавает лугами,
Когда за лесом огни и огни.
Вот струны-быки и слева, и справа.
Рога их — смерть и мычанье — беда.
У них на пастбище горькие травы,
Колючий волчец, полынь, лебеда.
Хочет встать, не может... кремень зубчатый,
Зубчатый кремень как гортанный крик.
Под бархатной лапой, грозно подъятой,
В его крылатое сердце проник.
Что ж, господа, половина шестого?
Счет, Асмодей, нам приготовь!
Девушка, смеясь, с полосы кремневой
Узким язычком слизывает кровь.
посвящ., автограф 3
Нине Шишкиной-Цурмиллен
4–5
Сходились узлы золотых шнуров.
Струна, и гортанный вопль, и сразу
14
Красных стволов и оглушитель гик,
27–28
Грозою ангелов, сладким соблазном
С кровавой лилией в черной руке?
30
Стань перед ним, как комета в ночи,
41
Хочет встать, не может; кремень зубчатый,
49
Что ж, господа, половина шестого,
42
загл., автограф 1
отсутствует
вм. 1–60
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла,
Мы, увы, со змеями несхожи,
Мы меняем души, не тела.
Помнить всякий раз другое имя.
Разбирать начала и концы,
Трудно душам — Память правит ими,
Что проводит годы под уздцы.
Память с телом старой великанши
И с глазами полными огня,
Расскажи о тех, что жили раньше
В этом теле вечном до меня!
Самый первый... некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
На песчаных дальних косогорах,
У лесных бездонных очастей
Вечно норы он копал, и в норах
Поджидал неведомых гостей.
Дерево, да рыжая собака.
Вот кого он взял себе в друзья...
Память, Память ты не сыщешь знака.
Не уверишь мир, что то был я!
А второй... любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь — его подруга,
Коврик под его ногами — мир.
Был влюблен, жег руки, чтоб волненье
Укротить, писал стихи тогда,
Ведал солнца ночи вдохновенья.
Дни окостенелого труда.
Он совсем не нравится мне: это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
Высока была его палатка.
Мулы были резвы и сильны.
Как вино впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.
А потом у моря величаво
Вел рассказ, разлегшись на софе...
— Упоительно прекрасна слава
В маленьких тропических кафе!
Память,
