Демьян Бедный - Том 5. Стихотворения 1941-1945. Статьи
Критическая гримаса*
Издатель вечерней «Биржевки» перед Новым годом затосковал. Помилуйте, он ли не старался, он ли не понукал последнее время своих подручных: «Делайте шум! делайте, ребята, шум!»
По какому только поводу «ребята» не шумели – от горе-юбилея Иеронима Ясинского до горе-конкурса «литературного» включительно. И все же Новый год наступил для «Биржевки» при самых печальных ауспициях. Тут еще поднес нечистый «Вечернее время».
Несчастный С. М. Проппер хватался в отчаянии то за голову, то за карман, – то за карман, то за голову… И бысть ему в эту пору некое видение. Узрел он на страницах «Синего журнала» в «Конкурсе гримас» – человека, и не просто человека, а – извините! – без штанов.
«Эврика!» – воскликнул почтенный г. Проппер.
Через три дня в «Биржевке» появился рассказ, если не литературного генерала, то в некотором роде – литературной «генеральши», Зинаиды Гиппиус, рассказ-загадка: «Что ей делать?», сопровожденный сногсшибательным, умопомрачительным редакционным послесловием:
Рассказ нашей талантливой писательницы Зинаиды Гиппиус «Что ей делать?» является в сущности психологической загадкой, разгадать которую можно, только тонко понимая и чуя человеческое сердце.
Жизнь создает поразительные коллизии. Жизнь сталкивает людей в их поисках личного счастья с такими комбинациями, которые совершенно разрушают обычные моральные представления и требуют, так сказать, революционного решения.
Так и сказано: «требуют революционного решения»! Всеобщего, прямого, равного и… явного снимания не штанов только, а всего, что делает человека – человеком. Зинаида Гиппиус, до сих пор лепетавшая в стихах и прозе, что самое лучшее, если «папа любит маму» и «мама любит папу», вдруг на склоне лет задумалась: папа маму… Ну а что, если не маму, а доцю? – т. е., по словам редакц[ионного] послесловия,
в рассказе-загадке З. Гиппиус вопрос в обнаженной простоте ставится весьма резко: может ли отец жениться на своей дочери?
Быть может,
великая, благодатная, все исцеляющая, жизнетворческая любовь все оправдывает, все освящает, все прощает?
Впрочем, последней решающей инстанцией признаются все же гг. читатели «Биржевки». Послесловие гласит:
Много вопросов ставит рассказ-загадка З. Гиппиус. И, предлагая это произведение вниманию читателей, мы хотели бы получить от них отклик на эту загадку. Мы просим русских женщин ответить нам на вопрос, как они поступили бы в данном случае, руководясь своим разумом и сердцем?
Лучшие ответы читательниц и читателей мы напечатаем на страницах нашего издания. Ред.
Что же? Пусть их – выскажутся.
Может, будет по этому вопросу объявлен какой-нибудь конкурс?
Только, кажется, на этот раз мещанская пошлость и гнусность себя исчерпали. Дальше идти некуда.
Их лозунг*
Всякий раз, когда в нашем благословенном отечестве жизнь становится невмоготу, когда миазмами разложения отравлен воздух и нечем дышать, – в пору наибольшего единения печального бесправия с диким произволом, – постоянно и неизменно, с какой-то роковой неизбежностью, снова и снова в русской литературе выдвигается – под тем или иным флагом – один и тот же лозунг: искусство для искусства.
На этот раз, начертав его на своем картонном щите, выступил с ним в декабрьской книжке «Рус[ской] мыс[ли]» Андрей Белый, пресловутый горемычный бард и сумбурный теоретик российского чахлого символизма. Лозунг провозглашен в форме вопроса о «корнях» и «цветах» в искусстве.
Наши упадочники, справедливо обвиняемые в беспочвенности своих бредовых, истерически-крикливых писаний, долго и тщетно пытавшиеся обосновать свое существование, найти и указать его корни в прошлом, после упорных, но бесплодных поисков решили, наконец, плюнуть на корни и объявить самым важным в искусстве – цветы.
Это, видите ли, тенденциозная критика привыкла прежде всего искать в произведениях искусства легко обнажаемые идейные корни, не стесняясь срывать «пышную корону» и искусственно обнажать художественное произведение от листьев, сводя его «к единой тенденции, всегда скучной».
«Такая критика – ужас нашего времени, – восклицает Андрей Белый, – и не только нашего: в прошлом, – говорит он, – подлинную идейность литературы русской унижала она требованием идейных прописей…»
Тенденциозная критика искони отвергала радугу красок искусства; радуга красок, по ее мнению, заслоняла идейный свет. Так, тенденциозная критика создавала «светлую» личность автора; чем «светлей», тем бесцветней. Радугой красок попрекала она Фета; Фет для нее – [поэт цветов, бабочек. Некрасов – поэт] «светлой идеи». Между тем если уж говорить об идее, то «идея» Некрасова не поднимается выше идеи вполне честного, вполне неоригинального человека своего времени; идеи же Фета все время парили на высотах философского обобщения.
Что идея Некрасова в сравнении с идеями «парящего на высотах» Фета есть идея «вполне неоригинального человека», это еще у Андрея Белого, пожалуй, мягко сказано. Сам Фет, как известно, в послании к Некрасову выразился куда энергичнее:
На рынок! Там кричит желудок, Там для стоокого слепца Ценней грошовый твой рассудок (!) Безумной прихоти певца.
Там сбыт малеваному хламу, На этой затхлой площади, – Но к музам, к чистому их храму, Продажный раб (?!), не подходи!
Влача по прихоти народа В грязи низкопоклонный стих, Ты слова гордого, свобода, Ни разу сердцем не постиг.
«И это – по справедливому замечанию поэта-борца П. Я. - имел развязность говорить человек, который действительно всю жизнь низкопоклонничал перед сильными мира (о чем свидетельствует отдел многочисленных од), „свободу“ же обнаруживал единственно в том, что людей „толпы“ не называл иначе, как глупцами и подлецами!»
Несмотря на подчеркнутое пренебрежение А. Белого к «светлым личностям», которые берутся храбрым апологетом поэзии «о цветах и бабочках» в иронические кавычки, я позволю себе и относительно идей Фета сослаться на мнение П. Я. – Об идеях этих, по словам П. Я.,
панегиристам Фета лучше не упоминать…
Махровый цветок, пышно расцветший в теплице помещичьей усадьбы, поэзия Фета на самом деле совершенно безыдейна, – и не трудно понять тот гнев, который она не раз вызывала в людях 60-х годов, в тот острый момент, когда борьба идей только что вышла из тиши литературных кабинетов на широкую арену жизни. (Очерки русск[ой] поэзии, 202.)
Обратимся, однако, к Андрею Белому.
Художественное произведение, – говорит он, – это растение: растение, как известно, покрывается цветами, пряча корни глубоко в землю; цветы же приносят плоды; и потому-то поэты цветов и бабочек плодотворнее тенденциозных поэтов вопреки мнению тенденциозной критики; мнение же это заключается в том, что художественные произведения должны зарываться цветами в землю, но высоко вытягивать под солнце, в воздух, растущие корни.
Когда я читаю произведение Надсона о том, что за речкой зеркальной «честный рабочий почил», я вижу в воздухе бесплодно растущий корены растения, покрытого цветами, бабочек, переносящих пыльцу с цветка на цветок, я не вижу. Эта строка Надсона для меня – торчащий корень.
Так говорит Андрей Белый.
«Сейте разумное, доброе, вечное»- это идея «вполне неоригинального человека», а «шепот, робкое дыханье»- это «парение на высотах философского обобщения», это – «подлинная идейность литературы русской».
«Апостол труда и терпенья, честный рабочий почил»- это бесплодный нелепо торчащий корень; а «Яри мя, Ярила» или как это там у какой-то девицы, соальманашницы Андрея Белого (Антология, 242).
«Молодые бедра Я тебе подставлю!»
«Станем любиться! Будешь ко мне прижиматься и биться!»
Это – цветы! Это – явное дело – плодоносные цветы, с «пыльчей» и с «бабочками».
Дальше Андрей Белый, впадая в некий транс, выражает негодование по поводу проведенного в «Литературном распаде» (кн. I) сравнения между идеями Л. Толстого, Достоевского, Влад. Соловьева и идеями Лаврова, Михайловского.
Забавно, однако, что, утверждая неприкосновенность авторитета Толстого, А. Белый этим, сам того как будто не замечая, губит и себя и весь символизм, отрицательное отношение к которому Толстого общеизвестно.
