Иннокентий Анненский - Трактир жизни
Тристан Корбьер
Два Парижа
1
Ночью
Ты – море плоское в тот час, когда отбойВалы гудящие угнал перед собой,А уху чудится прибоя ропот слабый,И тихо черные заворошились крабы.
Ты – Стикс, но высохший, откуда, кончив лов,Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый,И где для удочек «проклятые» поэтыЖивых червей берут из собственных голов.
Ты – щетка жнивника, где в грязных нитях рониПрилежно роется зловонный рой вороний,И от карманников, почуявших барыш,Дрожа спасается облезлый житель крыш.
Ты – смерть. Полиция хранит, а вор усталоРук жирно розовых взасос целует сало.И кольца красные от губ на них видныВ тот час единственный, когда ползут и сны.
Ты – жизнь, с ее волной певучей и живоюНад лакированной тритоньей головою,А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл,Глаза стеклянные он широко раскрыл.
2
Днем
Гляди, на небесах, в котле из красной медиНеисчислимые для нас варятся снеди.Хоть из остаточков состряпано, затоЛюбовью сдобрено и потом полито!
Пред жаркой кухнею толкутся побирашки,Свежинка с запашком заманчиво бурлит,И жадно пьяницы за водкой тянут чашки,И холод нищего оттертого долит.
Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы,Журчаще-жаркийжир[36] для всех готовит солнце?Собачьей, мы и той похлебки подождем.
Не всем под солнцем быть, кому и под дождем.С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут,И желчью мы живем, пока нас в яму кинут.
Франсис Жамм
«Когда для всех меня не станет меж живыми…»
Когда для всех меня не станет меж живыми,С глазами, как жуки на солнце, голубыми,Придешь ли ты, дитя? Безвестною тропойПойдем ли мы одни… одни, рука с рукой?О, я не жду тебя дрожащей, без одежды,Лилея чистая между стыдливых дев,Я знаю, ты придешь, склоняя робко вежды,Корсажем розовым младую грудь одев.И, даже братского не обменив лобзанья,Вдоль терний мы пойдем, расцветших для терзанья,Где паутин повис трепещущий намет,Молчанья чуткого впивая жадно мед.И иногда моей смущенная слезою,Ты будешь нежною рукой мою сжимать,И мы, волнуясь, как сирени под грозою,Не будем понимать… не будем понимать…
Вьеле Гриффен
Осень
Как холодный дождь изменницей слывет,Точно ветер, и глуха, да оборвет.Подозрительней, фальшивей вряд ли есть,Имя осень ей – бродяжит нынче здесь…Слышишь: палкой-то по стенке барабанит,Выйди за дверь: право, с этой станет.Выйди за дверь. Пристыди ж ты хоть ее,Вот неряха-то. Не платье, а тряпье.Грязи, грязи-то на ботах накопила,Да не слушай, что бы та ни говорила.Не пойдет сама… швыряй в нее каменья,А вопить начнет – не бойся. Представленье.Мы давно знакомы… Год назадЗдесь была, ходила с нами в сад,Улыбалась, виноградом нас дарила,Так о солнышке приятно говорила:«Слышишь, летний, мол, лепечет ветерок,Поработал, так приятно – на бочок».Ужин подали – уселась вечерять.Этой женщины да чтобы не узнать.Дали нового отведать ей винца,Принесли потом в сарай мы ей сенца.Спать ложилася меж телкой и кобылой,Смотрим: к утру и вода в сенях застыла.Лист дождем посыпался с тех пор.Нет, шалишь. Теперь и ставни на запор.Пусть идет в другие греться сени:Нынче места нет на нашем сене,Околачивать других ищи ступеней…Листьев, листьев-то у ней по волосам,А глаза-то смотрят точно бы из ям.Голос хриплый – ну а речи точный мед;Только нас теперь и этим не возьмет.Золотом обвесься – нас не тронет,Подвяжи звонок-то, пусть трезвонит.Да дровец бы для Мороза припасти,Не зашел бы дед Морозко по пути.
Прогулка
Заветный час настал. Простимся и иди!Побудь в молчании, одна с своею думой,Весь этот долгий день – он твой и впереди,О тени, где меня оставила, не думай.
Иди, свободная и легкая, как сны,В двойном сиянии улыбки, в ореолахИ утра, и твоей проснувшейся весны;Ты не услышишь вслед шагов моих тяжелых.
Есть дуб, как жизнь моя, увечен и живуч,Он к меланхоликам и скептикам участливИ приютит меня – а покраснеет луч,В его молчании уж тем я буду счастлив,
Что ветер ласковым движением крыла,Отвеяв от меня докучный сумрак грезы,Цветов, которые ты без меня рвала,Мне аромат домчит, тебе оставя розы.
«Грозою полдень был тяжелый напоен…»
Грозою полдень был тяжелый напоен,И сад в его уборе брачномСияньем солнца мрачнымБыл в летаргию погружен.Стал мрамор как вода, лучами растоплён,И теплым и прозрачным,Но в зеркале прудаКазалась мрамором недвижная вода.
Ада Негри
Под снегом
На поля и дороги, легко и неслышно кружася, падают снежные хлопья. Резвятся белые плясуны в небесном просторе и, усталые, неподвижные, целыми тысячами отдыхают на земле, а там заснут на крышах, на дорогах, на столбах и деревьях.
Кругом – тишина в глубоком забытьи, и ко всему равнодушный мир безмолвен. Но в этом безбрежном покое сердце обернулось к прошлому и думает об усыпленной любви.
Тучи
Я стражду. Там, далеко, сонные тучи ползут с безмолвной равнины. На черных крыльях гордо прорезая туман, каркая, пролетают вороны.
Печальные остовы деревьев с мольбой подставили свои нагие ветви под жестокие укусы ветра. Как мне холодно. Я одна. Под нависшим серым небом носятся стоны угасшего и говорят мне: «Приди. Долина одета туманом, приди, скорбная, приди, разлюбленная».
Здравствуй, нищета
Кто это стучится в мою дверь?
Здравствуй, нищета, ты не страшна мне.
Войди и повей холодом смерти.
Я приму тебя, суровая и спокойная.
Беззубое привидение с руками скелета, посмотри – я смеюсь тебе в лицо. Тебе и этого мало! Что ж, подойди, проклятое видение, отними от меня надежду, когтистой лапой захвати мое сердце и простри крыло над скорбным ложем моей матери, которая умирает.
Ты беснуешься. Напрасно. Молодость моя, жизнь моя, ты не увидишь моей погибели в роковой борьбе. Над грудой обломков, над всеми муками жизни горят и блещут мои двадцать лет.
Тебе не отнять у меня Божественной силы, что сжигает мне сердце, тебе не остановить бешеного полета, который влечет меня. Твое жало бессильно.
Я иду своей дорогой, о черная богиня.
Посмотри, там, в мире, сколько там солнца, сколько роз, слышишь ли в радостном небе веселые трели ласточки, что за блеск верований и идеалов, что за трепет крыльев.
Старая бескровная мегера, что ты там прячешь в своем черном чепце? В моих жилах течет кровь, черная и гордая мужицкая кровь. Попираю страх, и слезы, и гнев и стремлюсь в грядущее.
Я ищу вдохновенного труда, который все подчиняет своей благородной власти, я ищу вечно юного искусства, лазурного смеха, воздуха, напоенного цветами, я хочу звезд, поцелуев и блеска. Ты же проходи мимо, черная колдунья, проходи, как роковая тень отходит от солнца.
Всё воскресает, всё надеется, в чаще улыбаются фиалки, и я смело выскользну из твоих сетей и пою гимн жизни.
Песня заступа
Я грубая шпага и рассекаю грудь земли. Я сила и невежество, во мне скрежет голода и блеск солнца. Я нищета и надежда. Мне знаком и раскаленный бич жгучего полдня, и грохот урагана в долине, и тучи, мечущие молнии. Я знаю дикие и вольные ароматы, которые, торжествуя, разливает по земле май с его душистыми цветами, бабочками и поцелуями. От труда ежечасного, ежеминутного я становлюсь острее и блестящее, и я иду решительная, страшно сильная и постоянная, иду, прорезывая твердую землю.
Я вхожу в низкие покосившиеся лачужки, в грубо сколоченную сыроварню, куда пробирается сквозь дверные щели резкий зимний ветер, туда, где у стонущего пламени очага приютилась малодушная лень и где дрожит голодная старуха с худым и желтым лицом. Я вхожу туда и все это вижу. И вот, брошенная в угол в глубокую и страшную ночь, которая налегла на сырую равнину и на дымную комнату, пока ржавая лихорадка треплет разбитые женские тела и слышно только, как храпят мужики, я не сплю, и дуновение желания воспламеняет меня. Я грежу о новой заре, когда, как сельское победное знамя на солнце, что золотит воздух, в ясном блеске колеблясь над вдохновенной толпой, я восстану над плодородной землей, сияя жизнью и мощью.
На железе не будет крови, знамена будут белы. Под молодецкими ударами, раздавленная, умрет змея ненависти, и из земли, насыщенной любовью, благоухающей розами, очищенной юным пылом, до самой небесной лазури будет доноситься шум грубых человеческих голосов, не то гимн, не то вопль.
Мира… труда… хлеба.
Побежденные
