Николай Тихонов - Полдень в пути
СЛОВО О 28 ГВАРДЕЙЦАХ
Безграничное снежное поле,Ходит ветер, поземкой пыля,—Это русское наше раздолье,Это вольная наша земля.И зовется ль оно Куликовым,Бородинским зовется ль оно,Или славой овеяно новой,Словно знамя опять взметено,—Все равно — оно кровное наше,Через сердце горит полосой.Пусть война на нем косит и пашетТемным танком и пулей косой,Но героев не сбить на колени,Во весь рост они встали окрест,Чтоб остался в сердцах поколенийДубосекова темный разъезд,Поле снежное, снежные хлопьяСреди грохота стен огневых,В одиноком промерзшем окопеДвадцать восемь гвардейцев родных!
1Из Казахстана шли бойцы,Панфилов их привел могучий:Он бою их учил, как учатСынов чапаевцы-отцы.Учил маневру и ударуЛихих колхозников Талгара,Казахов из Алма-Ата,Киргизов и казаков дюжих.Была учеба не проста:Кругом бои, пустыня, стужа,Фашисты рвутся на Москву,Снега телами устилая.—Стоит дивизья удалая.Похожа сила боеваяНа тонкой стали тетиву.Она под опытной рукоюЗвенит, натянута, и вдругСвоей стрелою роковоюРвет вражьей силы полукруг.Она гвардейская восьмая,Врага уловки понимает.Стоит, откуда б он ни лез.На всех путях наперерез.И не возьмешь ее охватом,Не обойдешь ее тайком,—Как будто место то заклятоОгнем, уменьем и штыком.Герой подтянутый и строгий,Стоит Панфилов у дороги,Ему, чапаевцу, видныВ боях окрепшие сыны.Глядит в обветренные лица,На поступь твердую полков,Глаза смеются, он гордится:«Боец! Он должен быть таков!»
Его боец!.. Пускай атака,Пусть рукопашная во рву —Костьми поляжет — и, однако,Врага не пустит на Москву!
2Окоп. Гвардейцев двадцать восемь.Сугробов белые ряды,По горизонту ветер носитПожаров дальних черный дым,Там горе горькое маячит,Там песен больше не поют,Там хоронятся, стонут, плачут,Там подневольный рабский труд.Стоят в окопе двадцать восемьПод небом диким и седым,Глядя, как ветер вдаль уноситПожаров долгих горький дым.
И говорит КужебергеновДружку Натарову: «Иван,Москвы стоят за нами стены,Любимый солнцем Казахстан!Там наши девушки хохочут,Какие там весною ночи,Какие в песнях там слова,Какая там в лугах трава!
Я грузчик. Я простой рабочий.Я жизнь люблю. Я жил, Иван,Но дай сейчас две жизни сразу —Не пожалею их в бою,Чтоб бить фашистскую заразуИ мстить за родину свою!Смотри, Иван, на эти дымыИ этот край — наш край любимый!Он близок сердцу моему,—Как тяжело сейчас ему!Стоит на страже под МосквоюКужебергенов Даниил:Клянусь своею головоюСражаться до последних сил!»
И говорит Иван Натаров:«Я тоже человек не старый,Я тоже человек прямой —Боец дивизии восьмой.И память — нет, не коротка.Я помню, как мы ладно жили,Как мы работали, дружили.Дни тяжелы у нас пока —В них тяжесть полного подсумка,Есть у меня такая думка:Что мы не посрамим Восьмой,Не посрамим гвардейской чести,А час придет — погибнем вместе,Врага в могилу взяв с собой!»
Окоп. Гвардейцев двадцать восемь.Здесь каждый вспоминал свое,Родных, родного неба просинь,Ее, далекую ее,Ту девушку, что помнит друга…Как сон, что снится наяву,Все возвращались под Москву.Сияньем преданности высшей,Любовью всех окружена,Она вставала неба выше,И каждого звала она.…И тут увидел ДобробабинМеж снежных горок и ухабинИную, черную гряду.«Идут, — сказал, — они идут!»
3Посланцы ржавой злобы вражьей,Фашистской детища чумы,Шли двадцать танков с лязгом тяжким,Сминая снежные холмы.Танкист увидел низколобыйБольшие белые сугробы.Окоп, который раздавитьТруда не стоит никакого…
Шли двадцать танков, как быки,Один другого безобразней,Из мира каторжной тоски,Из стран безмолвия и казней.Шли двадцать танков, как один,И низколобый паладинНе об окопе думал ближнем —О повторении Парижа:Вино, ночной распутный час,—Посмотрим, какова Москва там?
И, грохнув, первые гранатыПорвали гусеницу враз.
4На русском поле снежном, чистомПлечо к плечу в смертельный мигВстал комсомолец с коммунистомИ непартийный большевик.Гвардейцы! Братьев двадцать восемь!И с ними вместе верный друг,С гранатой руку он заносит —Клочков Василий, политрук,Он был в бою — в своей стихии…Нам — старший брат, врагу — гроза.«Он дие, дие, вечно дие»,—Боец-украинец сказал.Что значит: вечно он в работе.В том слове правда горяча,Он Диевым не только в роте,—В полку стал зваться в добрый час.
И вот сейчас Василий ДиевС бойцами примет смертный бой.Он с ними вместе, впереди ихПеред грохочущей судьбой.
«Ну что тут, танков два десятка,На брата меньше, чем один»,—Он говорит не для порядка,Он видел подвиг впереди.
Хвала и честь политрукам,Ведущим армию к победе,В бою, в походе и в беседеСердца бойцов открыты вам.
Пускай цитаты на уме.Но правда, правда в самом главном,—В живом примере, а пример,Живой пример — сей бой неравный!
5Тяжелой башни поворот —И танк по снегу без дороги,Как разъяренный бык, идет,Тупой, железный, однорогий.Не побледнел пред ним боец —Лишь на висках набухли жилки,И — однорогому конец:С горючим падают бутылки.Прозрачным пламенем одет,Как бык с разрубленною шеей,Он издыхает, черный бред,Пред неприступною траншеей.На бронебойных пуль удар —Удары пушек, дым и стоны,Бутылок звон. И вновь пожар,И грохот танков ослепленных,И танки на дыбы встаютИ с хрипом кружатся на месте,—Они от смерти не уйдут,Они закляты клятвой мести.Смотри, родная сторона.Как бьются братьев двадцать восемь!Смерть удивленно их уносит:Таких не видела она.И стих обуглится простойОт раскаленной этой мощи,Пред этой простотой святой,Что всяких сложных истин проще.
И слабость моего стихаНе передаст того, что былоНо как бы песня ни глуха,—Она великому служила!Часы идут. В крови снега.Гвардеец видит, умирая,Недвижный, мертвый танк врагаИ новый танк, что стал, пылая.
Нет Добробабина уже,Убит Трофимов и Касаев,—Но бой кипит на рубеже,Гвардейский пыл не угасает.Упал Шемякин и Емцов,И видит, падая, Петренко:Среди железных мертвецовДымятся новых танков стенки.
Снарядный грохот стон глушит,И дым течет в снегах рекою,—Уже четырнадцать машинГвардейской сломаны рукою.И страшный новый гул один,Не схожий с гулом бьющей стали,Со снежных стелется равнин,Идет из самой дальней дали.И тихий голос в нем звучит:«Кто, как они, не может биться,—Пусть тоже подвиги вершит,Которым можно подивиться».
Героя миги сочтены,Но в сердце входит гул огромный:То руки верные страныВ забоях рушат уголь скромный,То гул неисчислимых стад,То гул путины небывалой,То стали льется водопадВ искусной кузнице Урала;Станиц казахских трактораИдут в поля с веселым гулом,Гудит высокая гораТрубой заводской над аулом.
И слился мирный гул работС непревзойденным гулом боя,Как перекличка двух высот,Перепоясанных грозою.
6Глядит Клочков: конец когда же?И видит в дымном полусне,Как новых тридцать танков тяжкоИдут, размалывая снег.И Бондаренко, что когда-тоКлочкова Диевым назвал,Сказал ему сейчас, как брату,Смотря в усталые глаза:
«Дай обниму тебя я, Диев!Одной рукой могу обнять,Другую пулей враг отметил».—И политрук ему ответил,Сказал он:«Велика Россия,А некуда нам отступать,Там, позади, Москва!..»
В окопеВсе обнялись, как с братом брат,—В окопе снег, и кровь, и копоть,Соломы тлеющий накат.Шли тридцать танков, полны злобы,И видел новый низколобыйСожженных танков мертвый ряд.Он стал считать — со счета сбился,Он видел: этот ряд разбилсяО сталь невидимых преград.Тут нет ни надолб, ни ежей,Ни рвов, ни мин, ни пушек метких,И он в своей железной клеткеНе видел одного — людей!
Спеша в Москву на пир богатый,Навел он пушку, дал он газ,—И вновь гвардейские гранатыПорвали гусеницу враз.И видит немец низколобый:Встают из снега, как из гроба,Бойцы в дыму, в крови, в грязи,Глаза блистают, руки сжаты,Как будто бы на каждом латыИз сплава чудного горят.Летят последние гранаты,Огонь бутылочный скользит.
Уже вечерняя заряРумянцем слабым поле метит,И в тихом сумеречном светё —Достойной — так же, как и жил,—Кужебергенов Даниил,Гранат последнее сцепленьеПоследним взрывом разрядив,Идет на танк, дыша презреньем,Скрестивши руки на груди,Как будто хочет грузчик грозныйСхватить быка за черный рог.С ним вместе гаснет день морозный,Склонясь у ночи на порог.
…Нет Бондаренко, а НатаровЛежит в крови, упал Клочков…
Пока все в поле в сизом дыме,Раскрой страницы книги старойИ гвардию большевиковСравни с гвардейцами иными.
Увидишь синие кареНаполеоновой пехоты,Где офицеры в серебре,В медвежьих шапках гибнут ротыВаграм с убийственным огнем,И Лейпциг — день железней лавы,И Ватерлоо в резне кровавой,—Вам не сравниться с этим днемГвардейской русской нашей славы!Переверни еще листы,Увидишь Торрес-Ведрас ты,Красномундирные колонныИ с пиренейской высотыСолдат бывалых Велингтона.Нет, нет, они дрались не так,—Чтоб до последнего, чтоб каждыйС неотвратимой силой жаждалВрага в могилу взять с собой,Чтоб смерть играла им отбой!
На Гинденбурга гренадарВ болотной Фландрии воде,Ни люди Марны и Вердена,—Гвардейцы всех времен Вселенной,Вы не сравнитесь никогдаС советским богатырским парнем!И нашей гвардии звездаВсех ваших гвардий лучезарней.Ну, где у вас такой окоп?А где такие двадцать восемь?Здесь танк, уткнувшийся в сугроб,У мертвецов пощады просит!
7Стемнело в поле боевом,Лежит израненный Натаров,И Диев жадно дышит ртом,И шепчет он с последним жаром:«Брат, помираем… вспомнят насКогда-нибудь… Поведай нашим,Коль будешь жив…» И звук погас,Как гаснет искра среди пашен.
И умер Диев в поле том,В родном, широком, белоснежном,Где под ночной земли пластомЗерно сияло блеском нежным.
Колосья летом зазвенят,—Полей колхозная отрада.Спи, Диев! Все солдаты спят,Когда исполнили, что надо.
Уж вьюга поле бороздит,Как будто ей в просторе тесно.Лежит Натаров, он не спитИ все же видит сон чудесный:
Как будто с вьюгой он летит.И голосов полна та вьюга.То политрук с ним говорит,То слышит Даниила-друга.А вьюга кружит по стране,По городам, по селам вьется,И, как бывает лишь во сне.Он слышит голос полководца:
«Натаров, доблестный стрелок,Сейчас лежишь ты, холодея,Но ты сражался так, как могСражаться истинный гвардеец!..»
И плачет радостно Иван,И снова с вьюгой дальше мчится.Он видит яркий Казахстан,Хребты, и степи, и станицы.
Он слышит песню, молвит он:«Полна та песня славы гула,О ком она?» Он поражен:О нем поют уста Джамбула.Поют о двадцати восьми,Поют о доблести и долге,И песнь живет между людьмиНад Сыр-Дарьей, Курой, над Волгой.Он входит в Красную Москву.Еще не смог он удивиться,—Как сон исчез, и наявуНад ним видны родные лица,Красноармейских шапок ряд.Бойцы с ним тихо говорятИ перевязывают раны…А дальше: вьюги новый плен,Но это вьюга белых стен,Простынь, халатов лазаретных.И шепчет он рассказ заветный
О всех товарищах своих,О жизни их, о смерти их,О силе грозной их ударов…Сказал — задумался, затих…Так умер наш Иван Натаров!
8Нет, героев не сбить на колени,Во весь рост они стали окрест,Чтоб остался в сердцах поколенийДубосекова темный разъезд.Поле снежное, снежные хлопьяСреди грохота стен огневых,В одиноком промерзшем окопеДвадцать восемь гвардейцев родных!
1942, мартМЫС ДОНДРА
