Роберт Рождественский - Лучшие стихи

                                  возрождалась из праха!..

Мы учились бояться еще до рожденья.

Страх державный

                       выращивался, как растенье.

И крутые овчарки от ветра шалели,

охраняя

Колымские оранжереи…

И лежала Сибирь, как вселенская плаха,

и дрожала земля от всеобщего страха.

Мы о нем даже в собственных мыслях молчали,

и таскали его, будто горб, за плечами.

Был он в наших мечтах и надеждах далеких.

В доме вместо тепла.

Вместо воздуха – в легких!

Он хозяином был.

Он жирел, сатанея…

Страшно то, что без страха

мне

гораздо страшнее.

Из прогноза погоды

«В Нечерноземье, – согласно прогнозу, —

резко уменьшится снежный покров…

Днем над столицей —

                              местами – грозы.

А на асфальте —

местами —

кровь…»

Семейный альбом

Б. Громову

Вот – довоенное фото:

                                ребенок со скрипкой.

Из вундеркиндов, которыми школа гордится.

Вырастет этот мальчик.

Погибнет под Ригой.

И не узнает, что сын у него родился…

Вот – фотография сына.

                                  В Алуште с женою.

Оба смеются чему-то.

                             И оба прекрасны.

Он и она,

безутешны, сидят предо мною.

И говорят о Кабуле.

И смотрят в пространство…

Вот – фотография сына.

                                  Во взгляде надежда.

Вместе с друзьями стоит он у дома родного…

Этот задумчивый мальчик, похожий на деда,

в восьмидесятом

с войны

           не вернулся снова.

Профессия

Старший следователь Крошин

никогда

          вина не пил.

Человеком был хорошим

и прекрасным мужем был…

(Прежде занимался спортом,

нынче интерес пропал).

Приходил домой с работы,

ел

   и сразу засыпал.

Спал он странно,

спал он тяжко,

плоско —

             на прямой спине.

И храпел, как зверь.

И часто

кулаки сжимал во сне.

И скрипел зубами жутко —

(оглушительно скрипел!)

И кричал:

             «Признайся, сука!

Сволочь!!»

И опять храпел…

А жена,

на кухне сидя,

край клеенки теребя,

все вздыхала:

«Бедный Митя…

Не жалеет он

себя…»

Старичок

Разгорелся в старичке давешний азарт.

Получается, что он —

                             чуть ли не герой.

Он по-прежнему живет

много лет назад.

На его календаре – пятьдесят второй…

Вспоминает старичок, как он пил-гулял!

И какие сахар-девки

                           миловались с ним!..

А жалеет лишь про то,

                               что недострелял.

А вздыхает лишь о том,

                                что недоказнил…

Анкеты

И говорил мне тип в особой комнате:

«Прошу, при мне анкеточку заполните…»

И добавлял привычно, без иронии:

«Подробнее, пожалуйста!

Подробнее…»

Вновь на листах зеленых, белых, розовых

я сообщал о «всех ближайших родственниках».

Я вспоминал надсадно и растерянно

о тех,

кто жил до моего рождения!..

Шли рядышком,

                      как будто кольца в дереве,

прабабушки,

прадедушки

и девери.

Родные

          и почти что посторонние…

«Подробнее, пожалуйста!

Подробнее…»

Анкетами дороги наши выстланы.

Ответы в тех анкетах нами выстраданы.

Они хранятся, как пружины сжатые.

Недремлющие.

Только с виду – ржавые!

Лежат пока без дела.

Без движения…

…И я не верю

в их самосожжение.

Взгляд

«…Вы даже не представляете, какое у вас теперь интересное время!..»

Над моею душой,

над моею страной

«интересное время»,

                           пройди стороной!

«Интересное время»,

уйди, уходи!

Над Россией метелями не гуди.

Мы завязли в тебе,

мы объелись тобой!

Ты – наш стыд

                      и теперь уже вечная боль.

Не греми по железу железом.

Стань обычным и не-ин-те-рес-ным!

…Хоть ненадолго.

Толпа

Толпа на людей не похожа.

Колышется,

                хрипло сопя.

Зевак и случайных прохожих

неслышно вбирая в себя.

Затягивает, как трясина, —

подробностей не разглядеть…

И вот

       пробуждается сила,

которую некуда деть.

Толпа,

        как больная природа,

дрожит от неясных забот…

По виду —

частица народа.

По сути —

его антипод.

И туча плывет, вырастая.

И нет ни друзей, ни врагов…

Толпа

превращается в стаю!

И капает пена с клыков.

«Вошь ползет по России…»

Вошь ползет по России.

Вошь.

Вождь встает над Россией.

Вождь.

Буревестник последней войны,

привлекательный, будто смерть…

Россияне,

             снимайте штаны!

Вождь

желает вас

поиметь!

«Для человека национальность…»

Для человека национальность —

и не заслуга,

и не вина.

Если в стране

                   утверждают иначе,

значит,

несчастна эта страна!

«Пока мы не выкричимся, не выговоримся…»

Пока мы не выкричимся,

                                 не выговоримся,

пока мы из этой ямы не выберемся,

из этой ямы

(а может, кучи),

из этой когдатошной

                            «райской кущи»,

из жажды

             жизнь отдать по приказу

за светлое завтра,

за левую фразу,

пока мы не выговоримся,

                                 не выкричимся,

пока мы от этой холеры не вылечимся,

пока не докатимся до предела,

и крики

не превратятся в дело,

нам снова придется,

                          глотая обиду,

догонять

то Гренландию, то Антарктиду!

Мероприятие

Над толпой откуда-то сбоку

бабий визг взлетел и пропал.

Образ

        многострадального Бога

тащит

непротрезвевший амбал.

Я не слышал, о чем говорили…

…Только плыл над сопеньем рядов

лик

    еврейки Девы Марии

рядом с лозунгом:

«Бей жидов!»

«Неожиданный и благодатный…»

Неожиданный и благодатный

дождь беснуется в нашем дворе…

Между датой рожденья

                              и датой

смерти

кто-то поставит

тире.

Тонкий прочерк.

Осколок пунктира.

За пределом положенных дней

руки мастера

                 неотвратимо

выбьют минус

на жизни твоей.

Ты живешь,

                негодуешь,

                              пророчишь.

Ты кричишь

и впадаешь в восторг.

…Так неужто

                 малюсенький прочерк —

не простое тире,

а итог?!

Постскриптум

Когда в крематории

                          мое мертвое тело начнет гореть,

вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом.

А потом успокоюсь.

                           И молча буду смотреть,

как моя неуверенность

                              становится уверенным дымом.

Дым над трубой крематория.

Дым над трубой.

Дым от сгоревшей памяти.

                                    Дым от сгоревшей лени.

Дым от всего, что когда-то

                                    называлось моей судьбой

и выражалось буковками

лирических отступлений…

Усталые кости мои,

                          треща, превратятся в прах.

И нервы, напрягшись, лопнут.

                                         И кровь испарится.

Сгорят мои мелкие прежние страхи

                                                и огромный нынешний страх.

И стихи,

           которые долго снились,

                                           а потом перестали сниться.

Дым из высокой трубы

                               будет плыть и плыть.

Вроде бы мой,

                   а по сути – вовсе ничей…

Считайте, что я

                     так и не бросил курить,

вопреки запретам жены.

                                И советам врачей…

Сгорит потаенная радость.

Уйдет ежедневная боль.

Останутся те, кто заплакал.

Останутся те, кто рядом…

Дым над трубой крематория.

Дым над трубой…