Александр Блок - Том 2. Стихотворения и поэмы 1904-1908
6 февраля 1908
«Я помню длительные муки…»
Я помню длительные муки:Ночь догорала за окном;Ее заломленные рукиЧуть брезжили в луче дневном.
Вся жизнь, ненужно изжитая,Пытала, унижала, жгла;А там, как призрак возрастая,День обозначил купола;
И под окошком участилисьПрохожих быстрые шаги;И в серых лужах расходилисьПод каплями дождя круги;
И утро длилось, длилось, длилось…И праздный тяготил вопрос;И ничего не разрешилосьВесенним ливнем бурных слез.
4 марта 1908
«Своими горькими слезами…»
Своими горькими слезамиНад нами плакала весна.Огонь мерцал за камышами,Дразня лихого скакуна…
Опять звала бесчеловечным,Ты, отданная мне давно!..Но ветром буйным, ветром встречнымТвое лицо опалено…
Опять — бессильно и напрасно —Ты отстранялась от огня…Но даже небо было страстно,И небо было за меня!..
И стало всё равно, какиеЛобзать уста, ласкать плеча,В какие улицы глухиеГнать удалого лихача…
И всё равно, чей вздох, чей шопот, —Быть может, здесь уже не ты…Лишь скакуна неровный топот,Как бы с далекой высоты…
Так — сведены с ума мгновеньем —Мы отдавались вновь и вновь,Гордясь своим уничтоженьем,Твоим превратностям, любовь!
Теперь, когда мне звезды ближе,Чем та неистовая ночь,Когда еще безмерно нижеТы пала, униженья дочь,
Когда один с самим собоюЯ проклинаю каждый день, —Теперь проходит предо мноюТвоя развенчанная тень…
С благоволеньем? Иль с укором?Иль ненавидя, мстя, скорбя?Иль хочешь быть мне приговором? —Не знаю: я забыл тебя.
20 ноября 1908
Вольные мысли (1907)
(Посв. Г. Чулкову)
О смерти
Всё чаще я по городу брожу.Всё чаще вижу смерть — и улыбаюсьУлыбкой рассудительной. Ну, что же?Так я хочу. Так свойственно мне знать,Что и ко мне придет она в свой час.
Я проходил вдоль скачек по шоссе.День золотой дремал на грудах щебня,А за глухим забором — ипподромПод солнцем зеленел. Там стебли злаковИ одуванчики, раздутые весной,В ласкающих лучах дремали. А вдалиТрибуна придавила плоской крышейТолпу зевак и модниц. Маленькие флагиПестрели там и здесь. А на забореПрохожие сидели и глазели.
Я шел и слышал быстрый гон конейПо грунту легкому. И быстрый топотКопыт. Потом — внезапный крик:«Упал! Упал!» — кричали на заборе,И я, вскочив на маленький пенёк,Увидел всё зараз: вдали летелиЖокеи в пестром — к тонкому столбу.Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадьБез седока, взметая стремена.А за листвой кудрявеньких березок,Так близко от меня — лежал жокей,Весь в желтом, в зеленя́х весенних злаков,Упавший навзничь, обратив лицоВ глубокое ласкающее небо.Как будто век лежал, раскинув рукиИ ногу подогнув. Так хорошо лежал.К нему уже бежали люди. Издали́,Поблескивая медленными спицами, ландоКатилось мягко. Люди подбежалиИ подняли его…
И вот повислаБеспомощная желтая ногаВ обтянутой рейтузе. ЗавалиласьИм на́ плечи куда-то голова…Ландо подъехало. К его подушкамТак бережно и нежно приложилиЦыплячью желтизну жокея. ЧеловекВскочил неловко на подножку, замер,Поддерживая голову и ногу,И важный кучер повернул назад.И так же медленно вертелись спицы,Поблескивали козла, оси, крылья…
Так хорошо и вольно умереть.Всю жизнь скакал — с одной упорной мыслью,Чтоб первым доскакать. И на скакуЗапнулась запыхавшаяся лошадь,Уж силой ног не удержать седла,И утлые взмахнулись стремена,И полетел, отброшенный толчком…Ударился затылком о родную,Весеннюю, приветливую землю,И в этот миг — в мозгу прошли все мысли,Единственные нужные. Прошли —И умерли. И умерли глаза.И труп мечтательно глядит наверх.Так хорошо и вольно.
Однажды брел по набережной я.Рабочие возили с барок в тачкахДрова, кирпич и уголь. И рекаБыла еще сине́й от белой пены.В отстегнутые вороты рубахГлядели загорелые тела,И светлые глаза привольной РусиБлестели строго с почерневших лиц.И тут же дети голыми ногамиМесили груды желтого песку,Таскали — то кирпичик, то полено,То бревнышко. И прятались. А тамУже сверкали грязные их пятки,И матери — с отвислыми грудямиПод грязным платьем — ждали их, ругалисьИ, надавав затрещин, отбиралиДрова, кирпичики, бревёшки. И тащили,Согнувшись под тяжелой ношей, вдаль.И снова, воротясь гурьбой веселой,Ребятки начинали воровать:Тот бревнышко, другой — кирпичик…
И вдруг раздался всплеск воды и крик:«Упал! Упал!» — опять кричали с барки.Рабочий, ручку тачки отпустив,Показывал рукой куда-то в воду,И пестрая толпа рубах несласьТуда, где на траве, в камнях булыжных,На самом берегу — лежала сотка.Один тащил багор.
А между свай,Забитых возле набережной в воду,Легко покачивался человекВ рубахе и в разорванных портках.Один схватил его. Другой помог,И длинное растянутое тело,С которого ручьем лилась вода,Втащили на́ берег и положили.Городовой, гремя о камни шашкой,Зачем-то щеку приложил к грудиНамокшей, и прилежно слушал,Должно быть, сердце. Собрался́ народ,И каждый вновь пришедший задавалОдни и те же глупые вопросы:Когда упал, да сколько пролежалВ воде, да сколько выпил?Потом все стали тихо отходить,И я пошел своим путем, и слушал,Как истовый, но выпивший рабочийАвторитетно говорил другим,Что губит каждый день людей вино.
Пойду еще бродить. Покуда солнце,Покуда жар, покуда головаТупа, и мысли вялы…
Сердце!Ты будь вожатаем моим. И смертьС улыбкой наблюдай. Само устанешь,Не вынесешь такой веселой жизни,Какую я веду. Такой любвиИ ненависти люди не выносят,Какую я в себе ношу.
Хочу,Всегда хочу смотреть в глаза людские,И пить вино, и женщин целовать,И яростью желаний полнить вечер,Когда жара мешает днем мечтатьИ песни петь! И слушать в мире ветер!
Над озером
С вечерним озером я разговор ведуВысоким ладом песни. В тонкой чащеВысоких сосен, с выступов песчаных,Из-за могил и склепов, где огниЛампад и сумрак дымно-сизый —Влюбленные ему я песни шлю.
Оно меня не видит — и не надо.Как женщина усталая, оноРаскинулось внизу и смотрит в небо,Туманится, и даль поит туманом,И отняло у неба весь закат.Все исполняют прихоти его:Та лодка узкая, ласкающая гладь,И тонкоствольный строй сосновой рощи,И семафор на дальнем берегу,В нем отразивший свой огонь зеленый —Как раз на самой розовой воде.К нему ползет трехглазая змеяСвоим единственным стальным путем,И, прежде свиста, озеро доноситКо мне — ее ползучий, хриплый шум.Я на уступе. Надо мной — могилаИз темного гранита. Подо мной —Белеющая в сумерках дорожка.И кто посмотрит снизу на меня,Тот испугается: такой я неподвижный,В широкой шляпе, средь ночных могил,Скрестивший руки, стройный и влюбленный в мир.
Но некому взглянуть. Внизу идутВлюбленные друг в друга: нет им делаДо озера, которое внизу,И до меня, который наверху.Им нужны человеческие вздохи,Мне нужны вздохи сосен и воды.А озеру — красавице — ей нужно,Чтоб я, никем не видимый, запелВысокий гимн о том, как ясны зори,Как стройны сосны, как вольна душа.
Прошли все пары. Сумерки синей,Белей туман. И девичьего платьяЯ вижу складки легкие внизу.Задумчиво прошла она дорожкуИ одиноко села на ступенькиМогилы, не заметивши меня…Я вижу легкий профиль. Пусть не знает,Что знаю я, о чем пришла мечтатьТоскующая девушка… СветлеютВсе окна дальних дач: там — самовары,И синий дым сигар, и плоский смех…Она пришла без спутников сюда…Наверное, наверное прогонитЗатянутого в китель офицераС вихляющимся задом и ногами,Завернутыми в трубочки штанов!Она глядит как будто за туманы,За озеро, за сосны, за холмы,Куда-то так далёко, так далёко,Куда и я не в силах заглянуть…
О, нежная! О, тонкая! — И быстроЕй мысленно приискиваю имя:Будь Аделиной! Будь Марией! Теклой!Да, Теклой!.. — И задумчиво глядитВ клубящийся туман… Ах, как прогонит!..А офицер уж близко: белый китель,Над ним усы и пуговица-нос,И плоский блин, приплюснутый фуражкой…Он подошел… он жмет ей руку!.. смотрятЕго гляделки в ясные глаза!..Я даже выдвинулся из-за склепа…И вдруг… протяжно чмокает ее,Дает ей руку и ведет на дачу!
Я хохочу! Взбегаю вверх. БросаюВ них шишками, песком, визжу, пляшуСреди могил — незримый и высокий…Кричу: «Эй, Фёкла! Фёкла!» — И ониИспуганы, сконфужены, не знают,Откуда шишки, хохот и песок…Он ускоряет шаг, не забываяВихлять проворно задом, и она,Прижавшись крепко к кителю, почтиБегом бежит за ним…
Эй, доброй ночи!И, выбегая на крутой обрыв,Я отражаюсь в озере… Мы видимДруг друга: «Здравствуй!» — я кричу…И голосом красавицы — лесаПрибрежные ответствуют мне: «Здравствуй!»Кричу: «Прощай!» — они кричат: «Прощай!»Лишь озеро молчит, влача туманы,Но явственно на нем отраженыИ я, и все союзники мои:Ночь белая, и бог, и твердь, и сосны…
И белая задумчивая ночьНесет меня домой. И ветер свищетВ горячее лицо. Вагон летит…И в комнате моей белеет утро.Оно на всем: на книгах и столах,И на постели, и на мягком кресле:И на письме трагической актрисы:«Я вся усталая. Я вся больная.Цветы меня не радуют. Пишите…Простите и сожгите этот бред…»
И томные слова… И длинный почерк,Усталый, как ее усталый шлейф…И томностью пылающие буквы,Как яркий камень в черных волосах.
Шувалово
