Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
я перешел, усвоивши язык
не камерный и не сиюминутный,
но вечной жизни, движущейся смутно
сквозь сонные тела еще не ставших книг.
Не жизнь писателя, кто их напишет, нет,
не жизнь филолога, что их прочтет когда-то, –
но письменность сама, как женщина, разжата
перед усильем тьмы невысказанных лет.
И тайна сумерек есть тайна акта плоти:
удар – и завязь мира из Ничто,
не темного, о нет, скорей, как решето,
сквозящего сквозь ночь, сквозь вой на мертвой ноте!
Весна 1973
«Я начал – и оборвалось. И пауза настала…»
Я начал – и оборвалось. И пауза настала.
Звенит земли железный купол
из колокольного металла.
Струна становится пружиной
в часах, идущих одиноко
среди механики причинной
и вихрей временного тока.
Струна становится спиралью,
вонзая форму в пустоту,
где пауза раскрытой далью
прикладывается ко рту.
Всего так много! Драгоценен
лишь этот узкий промежуток
между возлюбленной и тенью
возлюбленной. Ни на минуту
не уступающая разность
источника любви с подобьем
любви, в которой не опознан
предмет, но полон и подобран
аккорд, казавшийся разбитым.
Тогда струна, подобно ребрам, –
объятье сердцу и защита.
Тогда ценой изнеможенья
мы достигаем, что молчим
над полнотою обнаженья
всей жизни, явленной двоим,
всей, что пришла и отступила.
Прекрасное оборвалось.
Разоблаченье скрытой силы –
сквозь видимое красоты
небесные проглянут жилы
и напряженные черты.
Ноябрь 1975
«Точка. Прокол. Полнота бытия и покоя…»
Точка. Прокол. Полнота бытия и покоя.
Вечер. Июль. Изнутри осиянна листва.
Вы, раскрытые окна! Слова
долетели. Смешались с листвою.
Но в раскрытости голос живет, обращен
в то, о чем говорится, –
в точку. Прокол, повторяю – мне вторят ресницы,
не в глаза попадая, но в сон.
Снова кольнуло. Полнота покоя и плена.
Простыня, шевелясь, облекается плотью моей.
Оголенный голос – о ней
говоря, обнимая сквозь ветви колена.
Ты – в раскрытые окна – одна! О, сожмись
бесконечно зеленой крупицей,
сердце-укол. К бесконечности слово стремится
тривиального смысла. Но звуки сплелись
в узел. В точку. Струит занавеска. У зноя
есть чужое лицо – проступает сквозь бел-простыню,
сквозь раскрытые окна. Пробел
или проблеск и вход в измеренье иное.
Июнь 1973
Ерикъ
Скользких раковин черные спины.
Берег топкий и глинистый спуск.
Затворяется, скрипнув, моллюск.
Раздвигается медленно тина.
Уцелело от шлюза бревно,
да и то полусъедено гнилью.
Насекомое преизобилье
надо всем распустилось одно.
Надо в донную воду по шею,
продавивши поверхность, войти,
чтобы сердце узнало пути
змея-холода, тихого клея.
Это кромкой до губ достает
поле плесени, чертова дрема.
Чуть не вровень с чертой окоема
круг молчанья и склеенный рот.
Надо чувствовать, что под ступнею
расступается медленно твердь, –
сколько длится мгновенная смерть,
от рождения медля со мною.
Апрель – май 1974
«Бес тела моего и тонкий бес души…»
Бес тела моего и тонкий бес души,
вы спорите о постороннем!
Когда ирония умножится – и роем
и комариным облаком висит –
бес тела моего и ты, второй,
я, слышите, язвим не вами –
но есть ирония, как пальцев продлеванье
за пленкой зеркала больной.
Потусторонней плоскости озноб
передается исподволь, подвально –
то влагой отраженья идеальной,
то холодом, положенным на лоб.
Бес тела моего и собеседник-бес,
вам не коснуться области болезной,
где плодоносит воспаленно-тесный
сад набухающих желез,
где льдом голубоватым родничок
затянут – и просвечивает слабо…
Но сквозь иронию – в неравенстве масштабов –
затылка и холма родство проистечет.
Май 1974
«Прикосновенье холода ничье…»
Прикосновенье холода ничье.
Весною лес, весной посмертно-черен.
Агония ручья, и судорожный корень
на выплеске любви цепляется в плечо.
Вплетая пальцы в солнечную плеть,
играя с холодом, над облаком колдуя,
худые руки, волосы и струи
рисуют резких рыб, раскидывают сеть.
Ольховой дрожью полнится поток.
Мне больно веткой противу теченья
то гнуться, исходя в изнеможеньи,
то стлаться и хлестать по икрам ног
босых. Когда весна – усилие и спазм,
и бритвами воды обведены лодыжки,
тогда и в самой близости, на вспышке,
дрожит взаимного мучительства соблазн.
В секунду проницания насквозь
мы хлынем холодом друг в друга,
в агонию ручья, горящего двуруко
на синем горле среди звезд.
Май 1974
«Низменный рот. По запекшейся вишне дрожу!..»
…торопит миг последних содроганий.
А. П.
Низменный рот. По запекшейся вишне дрожу!
Ночь расширена до откровенья –
и вижу, и в темные ноздри вхожу,
в тело глиняной куклы,
где воздух разбух, багровея,
бездыханный, безуглый.
Близости нет. Но язык раскачали вдвоем.
Копит медленный колокол крови
для удара и гул, и объем,
и объятья чернее, чем губы
раздавленных ягод, раздвинутых ягод при слове,
что звучит безголосо, безлюбо.
Зло – обладать. Наслажденье все глубже молчит.
Репетиция смертных конвульсий –
те несколько (счастье и стыд!),
те немногие вскрики секунд,
та блаженная пауза в пульсе…
И тогда отвращенье друг другу – единственный суд.
Март 1975
«Одиноко в небо грозовое…»
