Марк Тарловский - Молчаливый полет
Июнь 1921 — декабрь 1925
Памяти Александра Блока[144]
— «Скончался Александр Блок»… —Безумная рука писала,И горечи слепое жалоБезумствовало между строк…
Высокий ставленник над нами,Он — с пламенным лицом своим —Мечтать за ромом золотымБыл вправе о Прекрасной Даме!
Да, мог он — незнакомец сам —Следить над балыком и семгойЗа царственною Незнакомкой,Скользящею по кабакам;
Недаром он — хмельной и грешный —Надеялся, что — прям и скор —Неумолимый командорЗа ним придет из тьмы кромешной,
И, удаляясь навсегда,Без ликования и злобыВозвел на Скифские сугробыКрасногвардейского Христа.
Но перед тем, кто свеж и молод,Без права скорби — нам — не пастьИ на его святую страстьНе обменять свой волчий голод.
Так ослепительно, так вдруг,Как будто вспыхнув новой песнью,Унес со смертною болезньюОн свой блистательный недуг;
Унес далече… Не учитель,Не сверстник наш, не кум, не сват —Он только самый старший брат —И нам нельзя в его обитель!
9 августа 1921
Закатные прогулки[145]
За домами — угли кузницы,Солнце прячется в долине,Тихо вздрагивает свет —Святы вечером распутницы,И Марии МагдалинеШлет Предвечная привет.За вечерними прогулкамиСкрыты розовые плечи,Скрыты девичьи уста —Девы ходят переулкамиИ горят, горят, как свечиУ любовного креста.
Так по рощам кипарисовымШла любимица ГосподняВ наготе грехов своих —Не ее ль безумным вызовомЗагораются сегодняОчи странниц городских?
И серебряные крестики,Золотясь на нежной коже,Искупают сладкий грех,Как ночные провозвестникиОсвященных мукой БожьейМагдалининых утех.
Август 1921
Сизиф[146]
Ошибся я — и не явился в срок,И тяжкая судьба дана мне.Наказанный, ворочал в сказке богС горы катившиеся камни.
Но как тяжел высокий пламень мой,Когда, как камень вознесенный,Колеблется над бедной головойИ падает изнеможенный!
Душа, ты плачешь — труден перевал,Глухое дно сосет и тянет, —Душа скользит, гремят обломки скалИ больно босоножку ранят.
Моя тоска — огромный детский мяч, —Как выкатить его на крышу?Сизиф, мы дети! Твой ли это плач,Твои ли жалобы я слышу?
Сентябрь 1921
Америке (отказавшейся от участия в генуэзской конференции)[147]
У лукоморья тихой ГенуиЦветут Колумбовы пределы.«Земля кругла!» — и в море пенноебегут по солнцу каравеллы.
Ушел отважный мореплаватель,И мы не ведаем доныне,Где будет Индия: на Западе льИль за Гомеровой твердыней?
Но соревнуя с лестью вражьею,Как нас учила Пенелопа,За нескончаемою пряжеюТоскует верная Европа.
Пути веков недаром пройдены —И, может быть, застыв у румба,Уж ищут снова первой родиныГлаза заблудшего Колумба!
Апрель 1922
Приморская Москва[148]
На суше душно. С моря ветер дует.Россия бродит. Россиянин скачет.Он в очаге: Москва его целует,Он видит всё и сам он много значит.
Но дух морей над сухопутным градомВисит незримо, сладкий и тяжелый. —Откуда он, когда тенистым садомЗдесь пробегает лишь ручей веселый,
Когда здесь помнят новгородский волок,Когда канат еще визжит бурлацкий,И по к воде по-азиатски долог,И дерева шумят по-азиатски?
Москва, Москва! Твои большие детиК иным путям, к иным ветрам привыкли:Ушкуйники закидывают сети,Варяги златом наполняют тигли…
И вот, пришедши по дубам и липам,Полночный парусник с крестом саженнымНад Красной Площадью ползет со скрипом,Чтоб утром стать Василием Блаженным.
Декабрь 1922
От смерти[149]
Вождь убит. Мятеж подавлен.Ветер знамя разорвал.И диктатором поставленНекий черный адмирал.
И запекшиеся знакиПрипечатаны к пыли,И по площади собакиЧьи-то кости разнесли.
И, следя за злым и хриплымДолгим колоколом, мыНе видали к плазам гиблымПриближающейся тьмы.
Друг, пойдем! — плащи раздуты —В этот сумеречный часЕсть блаженные минутыЛишь сегодня, лишь для нас:
В небо ввинчен купол плавный,В купол ввинчен тихий свет,И под аркой архитравнойМилый женский силуэт.
Смерть искуснейшая сводня —Друг мой, шпаги не готовь:Нам готовят мир сегодняИ бесплатную любовь! —
Апрель 1923
Эсфири[150]
Звенья неги — косы ЭсфириС ароматом Ливанских кедров,Кто вас вынес в русские шири,В чад Москвы и северных ветров?
Помню, помню — в волнах столетий,Где сливается юг с востоком,На Босфор сионские детиВ корабле плывут крутобоком.
Но рабов унылую песню,Скрип и шум купеческих вёселНа бессольную нашу ПреснюШалый ветер с неба забросил.
Перед Нилом пустыни знойны,Перед дебрями жарки степи,А меж ними — сделки и войныИ знакомства пестрые цепи.
В деревянную шли столицуКараваны из Ханской ставкиИ Эсфирь, как райскую птицу,Предлагали в разные лавки.
Но не купят — в любви мы горды —И не станет гаремом терем,Вместе с данью, хан многоордый,На войне жену мы отмерим.
И не сбылось — к Ордынским дрогамНе вернулась ты с татарвою,Став навеки смуглым ожогомПод извечно-снежной Москвою.
4 августа 1924
Два Владимира[151]
Се древле пал поганый идол,Князь красным солнцем лег на Русь,А тезка рек: «взмутить берусь»,И Русь иным перунам выдал.
Он раскрестил и отогналТысячелетнюю химеру,Народу дал иную веру,А Русь переименовал.
Я думал, Ленин — это имя…Но что нам имя? — звук пустой!Был дикий князь, а стал святойРавноапостольный Владимир.
21 февраля 1925
Телефон[152]
Тьма усиливает звуки— Физика первооснова —Каплет ласковое словоНа протянутые руки —Я готов и ты готоваК восприятию науки.
Вот у нитей телефонаПотеряется рассудок,И, как ночь на грани суток,В вихре ласкового звонаМноговерстный промежутокРастворится изумленно.
Что еще на бедном светеВозмутительней и слаще,Чем звонок, благовестящийО вниманьи и приветеИ архангелом гудящийВ этом темном кабинете?
1 марта 1925
Безбожник[153]
Сутулится бог темноликий,Лампадные тени погасли,И с шипом, как змий двуязыкий,Фитиль издыхает на масле.
И скучно больному ребенкуВ потемках натопленной спальнойСмотреть на слепую иконку,Следить за лампадой печальной.
Он знает, он слышал от папы,Что боги — пустые лгунишкиИ даже поломанной лапыНе могут поправить у мишки.
Как жалко, что вера упряма,Что верят и бабы и дамы,Как некогда мамина мамаИ бабушка маминой мамы.
А ночью становится тяжкоИ мнится в удушьи болезни —Взята из лампады ромашка,Из церкви — мамусины песни.
— Ты, боженька, нечисть и копоть…За то, что в тебя я не верю,Ты ждешь моей смерти, должно быть,За этою самою дверью…
2 марта 1925