Борис Пастернак - «Я понял жизни цель» (проза, стихотворения, поэмы, переводы)

6

Неделю проскучал он, книг не трогав,Потом, торгуя что-то в зеленной,Подумал, что томиться нет предлогов,И повернул из лавки к Ильиной.

Он чуть не улизнул от них сначала,Но на одном из бальцевских оконНад пропастью сидела и молчалаПо внешности – насмешница, как он.

Она была без вызова глазаста,Носила траур и нельзя честнейВитала, чтобы не соврать, верст за сто.Урвав момент, он вышел вместе с ней.

Дорогою бессонный говор ветокБыл смутен и, как слух, тысячеуст.А главное, не делалось разведокПо части пресловутых всяких чувств.

Таких вещей умели сторониться.Предметы были громче их самих.А по бульвару шмыгали зарницыИ подымали спящих босомыг. И вот порой, как ветер без провесуВзвивал песок и свирепел и креп,Отец ее, – узнал он, – был профессор,Весной она по нем надела креп,

И множество чего, – и эта лаваПодробностей росла атакой в лобИ приближалась, как гроза, по праву,Дарованному от роду по гроб.

Затем прошла неделя, и сегодня,Собравшися впервые к ней, он шелРассеянней, чем за город, свободней,Чем с выпуска, за школьный частокол.

Когда-то дом был ложею масонской.Лет сто назад он перешел в казну.Пустые классы щурились на солнце.Ремонтный хлам располагал ко сну.

В творилах с известью торчали болтни.Рогожа скупо пропускала свет.И было пусто, как бывает в полдни,Когда с лесов уходят на обед.

Он долго в дверь стучался без успеха,А позади, как бабочка в плену,Безвыходно и пыльно билось эхо.Отбив кулак, он отошел к окну.

Тут горбились задворки института,Катились градом балки, камни, пот,И, всюду сея мусор, точно смуту,Ходило море земляных работ.

Многолошадный, буйный, голоштанный,Двууглекислый двор кипел ключом,Разбрасывал лопатами фонтаны,Тянул, как квас, полки под кирпичом.

Слонялся ветер, скважистый, как траур,Рябил, робел и, спины заголя,Завешивал рубахами брандмауэрИ каменщиков гнал за флигеля.

У них курились бороды и ломы,Как фитили у первых пушкарей.Тогда казалось – рядом жгут солому,Как на торфах в несметной мошкаре.

Землистый залп сменялся белым хряском.Обвал бледнел, чтоб опухолью спасть.Показывались горловые связки.Дыханье щебня разевало пасть.

Но вот он раз застал ее. Их встречиПошли частить. Вне дней. Когда не след.Он стал ходить: в ненастье; чуть рассветши;Во сне; в часы, которых в списках нет.

Отказов не предвиделось в приеме.Свиданья назначались: в шуме птиц;В кистях дождя; в черемухе и в громе;Везде, где жизнь и двум не разойтись.

«Ах, это вы? Зажмурьтесь и застыньте», —Услышал он в тот первый раз и миг,Когда, сторонний в этом лабиринте,Он сосвежу и точно стал в тупик.

Их разделял и ей служил эгидойШкапных изнанок вытертый горбыль.«Ну как? Поражены? Сейчас я выйду.Ночей не сплю. Ведь тут что вещь, то быль.

Ну, здравствуйте. Я думала – подрядчик.Они освобождают весь этаж,Но нет ни сил, ни стимулов бодрящихПоднять и вывезть этот ералаш.

А всех-то дел – двоих швейцаров, вас быДа три-четыре фуры – и на склад.Притом пора. Мой заграничный паспортДавно зовет из этих анфилад».

Так было в первый раз. Он знал, что встретитГлухую жизнь, породистую встарь,Но он не знал, что во второй и в третийСпоткнется сам об этот инвентарь.

Уже помочь он ей не мог. Напротив.Вконец подпав под власть галиматьи,Он в этот склад обломков и лохмотьевСтал из дому переносить свои.

А щебень плыл и, поводя гортанью,Грозил и их когда-нибудь сглотнуть.На стройке упрощались очертаньяУ них же хаос не редел отнюдь.

Свиданья учащались. С каждым новымОни клялись, что примутся за ум,И сложатся, и не проронят слова,Пока не сплавят весь шурум-бурум.

Но забывались, и в пылу беседыТо громкое, что крепло с каждым днем,Овладевало ими напоследокИ сделанное ставило вверх дном.

Оно распоряжалось с самодурствомНеразберихой из неразберихИ проливным и краткосрочным курсомЧему-то переучивало их.

Холодный ветер, как струя муската,Споласкивал дыханье. За спиной,Затягиваясь ряскою раскатов,Прудилось устье ночи водяной.

Вздыхали ветки. Заспанные прутьяПотягивались, стукались, текли,Валились наземь в серых каплях ртути,Приподнимались в серебре с земли.

Она ж дрожала и, забыв про старость,Влетала в окна и вонзала киль,Распластывая облако, как парус,В миротворенья послужную быль.

Тут целовались, наяву и вживе.Тут, точно дым и ливень, мга и гам,Улыбкою к улыбке, грива к гриве,Жемчужинами льнули к жемчугам.

Тогда в развале открывалась прелесть.Перебегая по краям зеркал,Меж блюд и мисок молнии вертелись,А следом гром откормленный скакал.

И, завершая их игру с приданым,Не стоившим лишений и утрат,Ключами ударял по чемоданамСаврасый, частый, жадный летний град.

Их распускали. Кипятили кофе.Загромождали чашками буфет.Почти всегда при этой катастрофеУнылой тенью вырастал рассвет.

И с тем же неизменным постоянствомСползались с полу на ночной пикникКовры в тюках, озера из фаянсаИ горы пыльных, беспросветных книг.

Ломбардный хлам смотрел еще серее,Последних молний вздрагивала гроздь,И оба уносились в эмпиреи,Взаимоокрылившись, то есть врозь.

Теперь меж ними пропасти зияли.Их что-то порознь запускало в цель.Едва касаясь пальцами рояля,Он плел своих экспромтов канитель.

Сырое утро ежилось и дрыхло,Бросался ветер комьями в окно,И воздух падал сбивчиво и рыхлоВ Мариин новый отрывной блокнот.

Среди ее стихов осталась записьОб этих днях, где почерк был иглист,Как тернии, и ненависть, как ляпис,Фонтаном клякс избороздила лист.

«Окно в лесах, и – две карикатуры,Чтобы избегнуть даровых смотрин,Мы занавесимся от штукатуров,Но не уйдем из показных витрин.

Мы рано, может статься, углубимсяВ неисследимый смысл добра и зла.Но суть не в том. У жизни есть любимцы.Мне кажется, мы не из их числа.

Теперь у нас пора импровизаций.Когда же мы заговорим всерьез?Когда, иссякнув, станем подвизатьсяНа поприще похороненных грез?

Исхода нет. Чем я зрелей, тем болеВ мой обиход врывается земляИ гонит волю и берет безвольеПод кладбища, овраги и поля.

P.S. Все это требует проверки.Не верю мыслям, – семь погод на дню.В тот день, как вещи будут у Шиперки,Я, вероятно, их переменю».

7

Конец пришел нечаянней и раньше,Чем думалось. Что этот человекНикак не Дон Жуан и не обманщик,Сама Мария знала лучше всех.

Но было б легче от прямых уколов,Чем от предполаганья наугад,Несчастия, участки, протоколы?Нет, нет, увольте. Жаль, что он не фат.

Бесило, что его домашний адресЕй неизвестен. Оставалось жить,Рядиться в гнев и врать себе, не зазрясь,Чтоб скрыть страданье в горделивой лжи.

И вот, лишь к горлу подступали клубья,Она спешила утопить их грузВ оледенелом вопле самолюбьяИ яростью перешибала грусть.

Три дня тоска, как призрак криволицый,Уставясь вдаль, блуждала средь тюков.Сергей Спекторский точно провалился.Пошел в читальню, да и был таков.

А дело в том, что из библиотекиНа радостях он забежал к себе.День был на редкость, шел он для потехи,И что ж нашел он на дверной скобе?

Игра теней прохладной филиграньюКачала пачку писем. АдресатРастерянно метнулся к телеграмме,Врученной десять дней тому назад.

Он вытер пот. По смыслу этих литер,Он – сирота, быть может. Он связалТекущее и этот вызов в ПитерИ вне себя помчался на вокзал.

Когда он уличил себя под ТверьюВ заботах о Марии, то постиг,Что значит мать, и в детском суеверьиШарахнулся от этих чувств простых.

Так он и не дал знать ей, потому чтоС пути не смел, на месте ж – потому,Что мать спасли, и он не видел нуждыДвух суток ради прибегать к письму.

Мать поправлялась. Через две недели,Очухавшись в свистках, в дыму, в листве,Он тер глаза. Кругом в плащах сидели.Почтовый поезд подходил к Москве.

Многолошадный, буйный, голоштанный...Скорей, скорей навстречу толкотне!Скорей, скорее к двери долгожданной!И кажется – да, да! Она в окне!

Скорей, скорей! Его приезд в секрете.А вдруг, а вдруг?.. О, что он натворил!Тем и скорей через ступень на третьюПо лестнице без видимых перил.

Клозеты, стружки, взрывы перебранки,Рубанки, сурик, сальная пенька.Пора б уж вон из войлока и дранки.Но где же дверь? Назад из тупика!

Да полно, все ль еще он в коридоре?Да нет, тут кухня! Печь, водопровод.Ведь он у ней, и всюду пыль и мореСнесенных стен и брошенных работ!

8