Владимир Маяковский - Во весь голос (сборник)

                                                    час

под сенью штор

                               фокстротится.

Жена

           с похлебкой из пшена

сокращена

                     за древностью.

Его

       вторая зам-жена

и хороша,

                   и сложена,

и вымучена ревностью.

Елозя

           лапой по ногам,

ероша

            юбок утлость,

он вертит

                  по́д носом наган:

«Ты с кем

                   сегодня

                                 путалась?..»

Пожил,

              и отошел,

                                 и лег,

а ночь

            научит нити…

Попробуйте,

                        под потолок

теперь

            к нему

                         взгляните!

И сразу

              он

                   вскочил и взвыл.

Рассердится

                        и визгнет:

«Не смейте

                     вмешиваться

                                              вы

в интимность

                          частной жизни!»

Мы вовсе

                  не хотим бузить.

Мы кроем

                    быт столетний.

Но, боже…

                     Марксе, упаси

нам

       заниматься сплетней!

Не будем

                  в скважины смотреть

на дрязги

                  в вашей комнате.

У вас

          на дом

                       из суток —

                                            треть,

но знайте

                  и помните:

глядит

             мещанская толпа,

мусолит

                стол и ложе…

Как

        под стекляннейший колпак,

на время

                  жизнь положим.

Идя

        сквозь быт

                             мещанских клик,

с брезгливостью

                               преувеличенной,

мы

      переменим

                            жизни лик,

и общей,

                 и личной.

Казань

Стара,

            коса

стоит

           Казань.

Шумит

              бурун:

«Шурум…

                    бурум…»

По-родному

                        тараторя,

снегом

              лужи

                        намарав,

у подворья

                     в коридоре

люди

          смотрят номера.

Кашляя

               в рукава,

входит

             робковат,

глаза таращит.

Приветствую товарища.

Я

   в языках

                    не очень натаскан —

что норвежским,

                                что шведским мажь.

Входит татарин:

                               «Я

                                    на татарском

вам

       прочитаю

                          «Левый марш».

Входит второй.

                             Косой в скуле.

И говорит,

                    в карманах порыскав:

«Я —

          мариец.

                         Твой

                                  «Левый»

дай

       тебе

               прочту по-марийски».

Эти вышли.

                       Шедших этих

в низкой

                 двери

                            встретил третий.

«Марш

              ваш —

наш марш.

Я —

        чуваш,

послушай,

                    уважь.

Марш

            вашинский

так по-чувашски…»

Как будто

                   годы

                            взял за чуб я —

– Станьте

                    и не пылите-ка! —

рукою

            своею собственной

                                                 щупаю

бестелое слово

                            «политика».

Народы,

                 жившие,

                                  въямясь в нужду,

притершись

                        Уралу ко льду,

ворвались в дверь,

                                   идя

                                          на штурм,

на камень,

                    на крепость культур.

Крива,

             коса

стоит

           Казань.

Шумит

              бурун:

«Шурум…

                    бурум…»

Трус

В меру

             и черны и русы,

пряча взгляды,

                 пряча вкусы,

боком,

                 тенью,

                                  в стороне, —

пресмыкаются трусы

в славной

                 смелыми

                                  стране.

Каждый зав

                 для труса —

                                  туз.

Даже

                 от его родни

опускает глазки трус

и уходит

                 в воротник.

Влип

          в бумажки

                              парой глаз,

ног

       поджаты циркуля:

«Схорониться б

                              за приказ…

Спрятаться б

                         за циркуляр…»

Не поймешь,

                         мужчина,

                                           рыба ли —

междометья

                       зря

                             не выпалит.

Где уж

            подпись и печать!

«Только бы

                      меня не выбрали,

только б

                мне не отвечать…»

Ухо в метр

– никак не менее —

за начальством

                             ходит сзади,

чтоб, услышав

                            ихнье

                                       мнение,

завтра

            это же сказать им.

Если ж

              старший

                              сменит мнение,

он

     усвоит

                  мненье старшино:

– Мненье —

                         это не именье,

потерять его

                        не страшно. —

Хоть грабьте,

                         хоть режьте возле него,

не будет слушать ни плач,

                                                 ни вой.

«Наше дело

                       маленькое —

я сам по себе

                         не великий немой,

и рот

          водою

                      наполнен мой,

вроде

           умывальника я».

Трус

         оброс

                    бумаг

                               корою.

«Где решать?!

                          Другие пусть.

Вдруг не выйдет?

                                 Вдруг покроют?

Вдруг

           возьму

                        и ошибусь?»

День-деньской

                             сплетает тонко

узы

       самых странных свадеб —

увязать бы

                    льва с ягненком,

с кошкой

                  мышь согласовать бы.

Весь день

                  сердечко

                                   ужас крои́т,

предлогов для трепета —

                                               кипа.

Боится автобусов

                                 и Эркаи,

начальства,

                      жены

                                и гриппа.

Месткома,

                    домкома,

                                     просящих взаймы,

кладби́ща,

                    милиции,

                                       леса,

собак,

            погоды,

                           сплетен,

                                           зимы

и

   показательных процессов.

Подрожит

                    и ляжет житель,

дрожью

               ночь

                        корежит тело…

Товарищ,

                  чего вы дрожите?

В чем,

            собственно,

                                   дело?!

В аквариум,

                       что ли,

                                    сажать вас?

Революция требует,

                                      чтобы имелась

смелость,

                  смелость

                                   и еще раз —

с-м-е-л-о-с-т-ь.

Помпадур

Член ЦИКа тов. Рухула Алы Оглы Ахундов ударил по лицу пассажира в вагоне-ресторане поезда Москва – Харьков за то, что пассажир отказался закрыть занавеску у окна. При составлении дознания тов. Ахундов выложил свой циковский билет.

Мне неведомо,