Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения
«Душа моя, пока ты спишь…»
Душа моя, пока ты спишь,устав от пней и кочек,в прихожей вьется, как дервиш,глухой электросчетчик.
Ты спишь. Видений череда,как на киноэкране.Чуть слышно булькает водана кухне в медном кране.
Чуть слышно булькает водана кухне в медном кране.Ток наполняет провода.Мы знаем всё заране.
Пока мы спим, нам снятся сныособого покроя,томленья льдистой крутизны,беспамятство героя.
Сочится стужа на авосьсквозь щели и зазоры,и лунный свет сочится сквозьморозные узоры.
И месяц за окном моимколеблется сурово,как шестикрылый серафимна перепутьях слова.
«Я вижу город под дождем…»
Я вижу город под дождем.Он так спешит тоской насытитьтревогу маленьких соитии,осенней пошлости объем.Я вижу город – дымка льдаплывет над крышами слепыми,он весь похож на Божье имяи на другие города.Я вижу город – и егоне уподобил бы сюите,звенящей много деловитей,чем детских музык торжество!В тумане мокрых странных крышон говорит с полуживыми,он весь похож на Божье имя, —быть может, ты его простишь!
«Бесплотные буркалы вяленой рыбы…»
Бесплотные буркалы вяленой рыбы,копченого сига безрадостный вздох:ты плачешь, природа, – так плакать могли бывеков отошедших угрюмые глыбы,корявые дольмены давних эпох,иль бочка, в которой ни циник, ни стоикне стал бы прописываться и проживать,следы циклопических грузных построек,лукавой Калипсо глухая кровать!
Познаний исчезнувших нудные груды,печальные заросли чайной посуды,ставочек, в котором ловил карасейУлисс хитроумный – чудак Одиссей.
Но вдруг изменяется помыслов вече,вступает в права свои мстительный вечер,качается облако синего дня,и месяц висит меж обтрепанных паддуг,гудят поезда на стальных эстакадах,сердца человечьи к зениту гоня.
Эпоха давно отошла от причала,где душу, как барку рыбачью, качалаволна, просмоленная ночью до дна;таите свои униженья и боли,сидите на жестком и узком престоле,в вас будет осанка монарха видна!
Гудят поезда на стальных эстакадах,и вечер унижен и сдержанно сладок,и полночь, как вещее сердце, темна.
«Сиротские зимы…»
Сиротские зимына голых бульварах Кольца,на голых московских бульварахсиротские зимы;скажите — зачем я не могдолбить эту роль,бессловесную роль пантомимы.Скажите – зачем я не мог:ты не Бог…Ну, конечно, не Бог…Но все-таки, все-таки, всё жея вас умоляю ответить, –но ветви молчат, потому что их нет,давно уничтожены ветви…И ветер свистит – просто так, напрямик,и хмурится снежная туча,и снежную кровлю, как снежный парик,дом на себя нахлобучил.А может, давно уже умерли мы,а может, и смерти нету.Ведь нет же ветвей.По тропинкам сиротской зимына саночках детских провозят чумную планету.
«Человек в плаще из пыли…»
Человек в плаще из пыли,пара тусклых фонарей,в голубом автомобилеинкассатор у дверей,
и стоит вполоборотаТимирязев костяной,и Никитские воротав теплой вьюге крупяной.
Этот мир знаком от века –пост, шашлычная, кино,все причуды человека,всё, что сердцем рождено.
Монумент, ученый гений,и асфальта праздный лоск,две доски для объявленийи аптекарский киоск.
От любви и до коварствавсё постигну я душой,только не сыщу лекарстваот тоски моей большой.
«Я увидел каменных обезьян…»
Я увидел каменных обезьян,их снежок подтаявший лобызал,и цвели трамвайные огонькиу истоков сумеречной реки.
Белый город заревом полыхал, –так смеется в бороду аксакал, –я увидел каменных обезьян,снегопада знаменье обуздал.
И опять трамвайные огоньки,только годы дальние далеки;никого не спрашивай: долог путь,алой кровью крашена снега грудь!
«За окном моим город черен…»
За окном моим город черен,за окном моим светел дым,дым и город взысканы горемза стеклянным окном моим.И в туманности предрассветнойи в прозрачности вечеровгород бьется в тревоге тщетной,и дрожит омертвевший кров.Абажуры. Столы. Помарки.И узоры бумажных стен, –голубой огонь автосварки,ослепляющий автоген.В тротуары сырость впиталась.До судьбы твоей три шага.Утомительная усталость.Керосиновая пурга.
«Мы с тобою горожане…»
Мы с тобою горожане,мы не лезем на рожон:этот город с гаражамиярким пламенем зажжен.
Он – железный и янтарный,он – оранжево-фонарный,этот город, этот дым,где успел я стать седым…
«Господу душу свою доверь…»
Господу душу свою доверь,единому в лицах трех.Снова, скрипя, отворяется дверьв бред молодых дурех.Господу душу свою доверь,единому в лицах трех.
В чахлых садах не осенний вихрь,в чахлых садах весна.Муть и затменье в словах твоих,сила их не ясна.В чахлых садах не осенний вихрь,в чахлых садах весна.
Вновь по заплеванным мостовым,по тротуарам вброд.Дождики ластятся к постовым,льнет к витринам народ.Вновь по заплеванным мостовым,по тротуарам вброд.
Город, зачем мне твое лицо?Разве песнь моя лебезит?Вьется бульварное, вьется кольцо,город – монофизит.Город, зачем мне твое лицо?Разве песнь моя лебезит?
Есть удивительные года,удивительные тома.Вслед за зимой приходит зима,а не весна сама.Есть удивительные года,удивительные тома.
Боль – это если более стапрожито долгих лет.Это немые стигматы Христа,это антенна слепого креста,это причастье, а чаша пуста,пламени черный свет.Боль – это если не менее стапрожито страдных лет.
Господу душу свою доверь,просто – вверь навсегда.Куда бы ни отворялась дверь,в забвенье иль в никуда.Господу душу свою доверь,Он подобреет тогда…
ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ МИННЕЗАНГА
«Будь ты велик или мелок…»
Будь ты велик или мелок,иль неуклюж, как медведь:право, не хватит жалелоквсех угнетенных жалеть!Всех, кто отвержен, заброшен,втоптан в дорожную грязь…Будь стихотворцем хорошим,с Вечностью выйдя на связь!
Кто там иудит, пилатит,кесарит, калигулит?Право, силенок не хватит…Впрочем, душа не велитв рифмы рядить рассыпныеслов благородную стать…Что же, велят нам иныежалобам пошлым внимать!
Ветер, что кличешь и веешьв гуще растительных вех?Может, и впрямь ты жалеешьжизнью отверженных всех?
«Я сложил бы поэму о пасмурном этом рассвете…»
Я сложил бы поэму о пасмурном этом рассвете,проплывающем хмарью над сизыми ребрами крыш,и о доме высотном, капличкой упершимся в ветер,о слепом путешествии сердца, – зачем же ты, сердце, не спишь?!
Нынче пусто на улицах – только юная зелень полощетсяна еще не окрепшем, некондиционном ветру, –час котов отшумел, и еще не примчались молошницы,и кресты телевизоров дремлют над сотнями труб.
Только птицы щебечут, – но я б не назвал это щебетом,эти звонкие скрипы, коль может скрипенье звенеть,это милое чавканье где-то в нахмуренном небе там,отголосок пространства, земле приказавшего петь!
Дай мне, сердце, идти по дорогам ночей и бессонниц,дай мне жить и дышать, – ничего от тебя не таю, –чтоб двойник разглядел – до последних ее волоконец –беспокойную душу, тревожную душу мою!
МОСТ МОЛОДОЙ
