По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева
Недосказанным криком
и сердцем убитым,
ибо бьётся кукушкой в ладони хазарьей,
дщерь твоя – я, я – дщерь этой боли и гари,
замыкающая круг безумнейшей битвы…
***
…И вся история моя – ты, только ты.
И твёрдо знаю, что предашь, продашь, обманешь.
Но для чего храню я лоскуты
добро бы только кофточки в кармане
гораздо ближе, горше и больней.
Вот еду я на поезде – мириться.
Порхают бабочки – предвестники детей
в глуби, во чреве – маленькие птицы.
Как руки целовал.
Как раздевал.
Как гладил ты по беззащитной шее.
И вот с тех пор, коль кругом голова,
нормальных полюбить я не сумею.
Предателю
открытые врата,
все окна, крыши, сломанные стены.
Вот твёрдо знаю: не ходить туда.
Вот твёрдо знаю. Но дрожат колени…
Дыханье рвётся, где там ИВЛ?
Внутри не сердце – фарш! Почти котлеты.
Лишь вспоминаю: как мы не одеты
и как близки,
и как дыханьем грел
мои ладони…Всё! Ну, право, всё.
Икара участь и Далила участь
одна и та же. Небо не спасёт.
Стой и кури, так будет много лучше.
Гляди в окно. Пейзажно. Высоко.
Всё, что ни говорю – тебе все звуки.
Ни горлом, связками, ни даже языком,
а небом говорю! И солнечным комком!
Напрасно, знаю, простирая руки.
***
Спи, дитя моё. Прижимаю к груди, качаю.
Если петь колыбельную, то о важном и созерцающем.
О царевиче, зайце, Алькоре мерцающем
и про этого волка, что с правого края.
Спи, дитя моё, спи, впереди – годы, годы.
Супротив, поперёк, вопреки – вдаль стремиться.
Покорять и сражаться, сбираться в походы
и ловить журавля, и поймать вдруг синицу.
Спи дитя моё, спи. Жили все по талонам мы.
Помню, как мы проснулись, закутались, вышли как:
в магазинах всё есть! Есть бумага рулонами,
хлеб, сметана и соль, водка. Одеколонами
перестанут травиться. Шелка есть с шифонами,
да хоть шейте кафтаны, хоть куртки с манишками.
Если честно сказать, в девяностых рождённые,
не такие, как все, им бы хайпы да блогерство…
Не стабильна страна! Ах, кусок мой запроданный,
вместе с солнцем
и с небом за доллары.
Это хуже утраты. Сиротства. Угона ли.
Словом, Запад. Тлетворный, развратный, гниющий.
Словом, Азия. Нежная, странная, грубая.
Но пока я качаю дитя: спи, мой лучший,
спи, мой зайчик, воробышек. Любо нам, любо нам!
Я рожала тебя в песню Виктора Цоя.
Я кормила тебя под картиною Клуциса.
А затем! Что затем? Ясли, сад детский, школа,
танцевальный кружок, спорт и секция боя.
На задворках большого футбольного поля
мусор, щебень, шприцы. О, доколе, доколе
матерям от прошедшего времени мучиться?
Пожинать это время. И как его выдержать?
Как бинты приложить подорожника с пижмою.
Как кудели мне прясть
и лекала медвежьи?
Спеть: «…а видит ли воин звезду близ Алькора?»,
Спи дитя моё, спи. Повторяю прилежно.
Ещё утро нескоро.
***
Коромыслова башня – навеки моя!
Возлюби, придави, камнем ляг мне на грудь!
Вам – проект.
Вам – название книг бытия.
А мне – жизнь, а мне – смерть и всежизненный путь.
Мне ни прозы не надо от вас, ни стиха.
Я хочу эти камни под грудью вдыхать.
Я хочу их носить в чреве вместо детей,
вместо птиц и зверей, вместо рощиц-полей,
Коромыслова башня – моя на века.
И не смей, и не смей: тело девьё поёт
под камнями её, кирпичами её,
посмотри: вот сломался, коль шла, каблучок,
и ведро в коромысле вцепилось в крючок.
Упадёшь – закопают, я знаю, за что:
вот за эту пропащую, за красоту,
вот за эту высокую, за чистоту.
За Никольской, за Тайницкой вниз и вверх съезд,
лучше буду виновной, чем так, без причин.
Ибо общество наше предаст, выдаст, съест,
потому и люблю его, выход один.
Как и вход через арку. Идём же, идём!
Сколько можно веков мне – Алёной – лежать
в нашей волжской земле? Подстели хоть пиджак
в мой вмурованный плач,
в мой вмурованный дом.
Я же чувствую глины вмороженный ком!
Как достать эту башню из девьей груди?
Приложи своё ухо к златому холму:
не спасёт красота, не спасёт. И не жди!
Красота для спасенья совсем ни к чему!
***
Я не размениваюсь на обиды.
Я не растрачиваюсь на них.
Хочу, как солнце кричать: «Гори ты!»,
хочу Дантесом я быть убитой
в российских рваных снегах живых!
Хочу, как травы.
Хочу, как рыбы.
Хочу молчать. И не помнить бед.
Пусть камни вслед – но какие обиды?
Пусть раны в сердце – но в ранах свет!
Опять же солнце. Опять же люди.
Обиды – слабым, пустым, что дым,
а мне прощение, как орудье,
а мне любовь к не прощавшим, им
мужчинам, женщинам. Мерить ссорами
ужель возможно короткий век?
Раздраем, сварами и раздорами,
затменьем, мщением и укорами.
Уймись, бессолнечный человек!
Уймись, обиженный и нанизанный
на острый сабельный штык обид!
Ты мной ушибленный укоризною,
в тебе мой весь Арарат болит.
В тебе все нити мои Ариадновы,
в тебе, о, мстительный, зуб за зуб,
своей обидой навек обкраденный
иль на два века – в соцсеть, в ютьюб!
А ты мне дорог. А ты мне люб.
Пусть буду я эпицентром Дантовым,
пусть все круги – я, как есть, вокруг.
А китежградским – тире атлантовым,
нет, не присущ мне обид недуг!
Вот сердце, сердце да в рёбра – вожжами,
вот мысли, думы – в разрыв, клубя.
…А я готова рубаху с кожей хоть
отдать последнюю за тебя!
И жизнь готова – бери всю, властвуя,
себя готова – в горнило дня.
Глоток последний воды ли. Яства ли.
Прости меня!
***
…И пала я тогда на землю, которую целовать,
и воскричала: где чаровники твои, кудесники, обавницы, берегини?
Неужто они обнулились, обрезжились все в слова,
не с красной теперь строки, не с золотой, не с синей?
Где вы волхвы мои, сказители, урочники, древопочитатели, тали?
к какой такой звезде неведомой припали во смутных временах?
В солярисах каких, в провальных льнах, скрижалях,
и пала я тогда на землю всю в снегах!
К чему страданья все – Венериным артритом
отрубленных кистей к чему болеть? Их нет.
Всё сведено к нулю – все оси, все орбиты. Но отчего болит так,
где пряник сладкий, плеть?
Всяк светлый дух теперь с ощипанною шёрсткой,
всяк тёмный дух теперь ощерился. Всё – ноль.
Как побеждать теперь? Щепоть нас, капля, горстка,
всех
