Иосиф Бродский - Урания

«Чем больше черных глаз, тем больше переносиц…»

Чем больше черных глаз, тем больше переносиц,а там до стука в дверь уже подать рукой.Ты сам себе теперь дымящий миноносеци синий горизонт, и в бурях есть покой.Носки от беготни крысиныя промокли.К лопаткам приросла бесцветная мишень.И к ней, как чешуя, прикованы биноклине видящих меня смотря каких женьшень.У северных широт набравшись краски трезвой,(иначе — серости) и хлестких резюме,ни резвого свинца, ни обнаженных лезвий,как собственной родни, глаз больше не бздюме.Питомец Балтики предпочитает Морзе!Для спасшейся души — естественней петит!И с уст моих в ответ на зимнее по мордесквозь минные поля эх яблочко летит.

«Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке…»

Е. Р.

Замерзший кисельный берег. Прячущий в молокеотражения город. Позвякивают куранты.Комната с абажуром. Ангелы вдалекегалдят, точно высыпавшие из кухни официанты.Я пишу тебе это с другой стороны землив день рожденья Христа. Снежное толковищеза окном разражается искренним «ай-люли»:белизна размножается. Скоро Ему две тыщилет. Осталось четырнадцать. Нынче уже среда,завтра — четверг. Данную годовщинунам, боюсь, отмечать не добавляя льда,избавляя следующую морщинуот еенной щеки; в просторечии — вместе с Ним.Вот тогда мы и свидимся. Как звезда — селянина,через стенку пройдя, слух бередит однимпальцем разбуженное пианино.Будто кто-то там учится азбуке по складам.Или нет — астрономии, вглядываясь в начертаньяличных имен там, где нас нету: там,где сумма зависит от вычитанья.

На виа Джулиа

Теодоре Л.

Колокола до сих пор звонят в том городе, Теодора,будто ты не растаяла в воздухе пропеллерною снежинкойи возникаешь в сумерках, как свет в конце коридора,двигаясь в сторону площади с мраморной пиш. машинкой,и мы встаем из-за столиков! Кочевника от оседлыхотличает способность глотнуть ту же жидкость дважды.Не говоря об ангелах, не говоря о серыхв яблоках, и поныне не утоливших жаждыв местных фонтанах. Знать, велика пустыняза оградой собравшего рельсы в пучок вокзала!И струя буквально захлебывается, вестимооттого, что не все еще рассказалао твоей красоте. Городам, Теодора, тожесвойственны лишние мысли, желанья счастья,плюс готовность придраться к оттенку кожи,к щиколоткам, к прическе, к длине запястья.Потому что становишься тем, на что смотришь, что близко видишь.С дальнозоркостью отпрыска джулий, октавий, ливийгород смотрит тебе вдогонку, точно распутный витязь:чем длиннее улицы, тем города счастивей.

Послесловие

Годы проходят. На бурой стене дворцапоявляется трещина. Слепая швея наконец продевает ниткув золотое ушко. И Святое Семейство, опав с лица,приближается на один миллиметр к Египту.

Видимый мир заселен большинством живых.Улицы освещены ярким, но постороннимсветом. И по ночам астрономскурпулезно подсчитывает количество чаевых.

Я уже не способен припомнить, когда и гдепроизошло событье. То или иное.Вчера? Несколько дней назад? В воде?В воздухе? В местном саду? Со мною?

Да и само событье — допустим взрыв,наводненье, ложь бабы, огни Кузбасса —ничего не помнит, тем самым скрывлибо меня, либо тех, кто спасся.

Это, видимо, значит, что мы теперь заоднос жизнью. Что я сделался тоже частьюшелестящей материи, чье сукнозаражает кожу бесцветной мастью.

Я теперь тоже в профиль, верно, не отличимот какой-нибудь латки, складки, трико паяца,долей и величин, следствий или причин —от того, чего можно не знать, сильно хотеть, бояться.

Тронь меня — и ты тронешь сухой репей,сырость, присущую вечеру или полдню,каменоломню города, ширь степей,тех, кого нет в живых, но кого я помню.

Тронь меня — и ты заденешь то,что существует помимо меня, не верямне, моему лицу, пальто,то, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря.

Я говорю с тобой, и не моя вина,если не слышно. Сумма дней, намозоливчеловеку глаза, так же влияет насвязки. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив.

Это — чтоб лучше слышать кукареку, тик-так,в сердце пластинки шаркающую иголку.Это — чтоб ты не заметил, когда я умолкну, какКрасная Шапочка не сказала волку.

Элегия

А. А.

Прошло что-то около года. Я вернулся на место битвы,к научившимся крылья расправлять у опасной бритвыили же — в лучшем случае — у удивленной бровиптицам цвета то сумерек, то испорченной крови.Теперь здесь торгуют останками твоих щиколоток, бронзойзагорелых доспехов, погасшей улыбкой, грозноймыслью о свежих резервах, памятью об изменах,оттиском многих тел на выстиранных знаменах.Все зарастает людьми. Развалины — род упрямойархитектуры, и разница между сердцем и черной ямойневелика — не настолько, чтобы бояться,что мы столкнемся однажды вновь, как слепые яйца.По утрам, когда в лицо вам никто не смотрит,я отправляюсь пешком к монументу, который отлитиз тяжелого сна. И на нем начертано: Завоеватель.Но читается как «завыватель». А в полдень — как «забыватель».

«Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…»

Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,нет! как платформа с вывеской «Вырица» или «Тарту».Но надвигаются лица, не знающие друг друга,местности, нанесенные точно вчера на карту,и заполняют вакуум. Видимо, никому изнас не сделаться памятником. Видимо, в наших венахнедостаточно извести. «В нашей семье, — волнуясь,ты бы вставила, — не было ни военных,ни великих мыслителей». Правильно: невским струямотраженье еще одной вещи невыносимо.Где там матери и ее кастрюлямуцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем телатает, ссылаясь на неспособность клеток —то есть, извилин! — вспомнить, как ты хотела,пудря щеку, выглядеть напоследок.Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,бормотать на ходу «умерла, умерла», покудагорода рвут сырую сетчатку из грубой ткани,дребезжа, как сдаваемая посуда.

Примечания

1

чепуха, всякая всячина (фр.)

2

туман (ит.)

3

Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,

Сызнова ныне времен зачинается строй величавый.

Вергилий. Эклога IV. (пер. С. Шервинского)