Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
Тоньше лезвия кожа, острее,
но какое пространство под нею
открывается, боже!
Декабрь 1976
Дом поэта
В итальянском тайнилище где же владелец Волошин?
Как десятые годы болели Египтом и Критом,
помнит чучело крымское, лоб оставляя открытым
для чудовищных капель-горошин.
Дом поэта, прибежище музы-игруньи,
пощадил комиссар, оприходовал крупный писатель –
и возвысилась башня над костью и тяжестью капель,
как луна в абсолютном безлуньи.
Стоит видеть Флоренцию – и в палестины родные
возвратишься похожим на Данта и Фра Анжелико,
бедной купишь земли, чье дыханье – полынь и гвоздика,
дом поставишь – дошедший доныне
дом поэта… Действительно стоит! На крыше
я застыл, ослепленный дугою прибоя:
как десятые годы светились, как зеркало плыло рябое,
нежной силой поддержано свыше!
Перед каждым лицом загоралось и гасло, и жаром
обдавало. Но что ностальгия? и разве
я по землям тоскую, по зелени вечной в соблазне?
Нет, печаль моя – время, какое становится старым.
Праздник духа, блистательный вид Возрожденья,
как сказал бы Зелинский, «славянского» – полная липа!
два-три имени, пыль, мемуарная кипа,
пепел радостный самосожженья…
Есть и новому племени кость – рукотворная башня.
Демиургом игралищ и сплетен
соткан воздух легенды, кричащий как петел,
среди полдня и жизни вчерашней.
Январь 1977
На пути к дому
Петуха вызывали. Горели на чистом огне.
К раскаленному боку буржуек
прижимая ладони, пеклись об холодной стране.
Словно хлебы румяные, в землю зарыты чужую.
Но буханки судьбы, вулканическим жаром согреты,
испускают ростки – полосатые столбики, балки да шпалы…
Будет: памятник Сергий Булгакову, улица имени Шпета,
сквер народный Флоренского, Павла.
Остановка. Хрипит репродуктор невнятное. Где мы?
На бульваре Бердяева. Давка и ругань: «Деревня!»
И чиновник простуженный, хрупкая шейка системы,
фитилек спиртового горенья,
выпадает наружу, вертится в морозном пару,
облекается в облако, тает, ныряя в родную нору…
Январь 1977
«Лишенная взрыва трагедия – лишь нарастанье…»
Лишенная взрыва трагедия – лишь нарастанье
отверженности и ностальгии.
Судьба эмигранта растет в аккуратной могиле,
в лесу, населенном крестами.
Мы спустимся. Мы снизойдем до двадцатых
годов – до кофейного спора
о русском сознаньи, с его завихреньями хора,
с его голосами, – и каждый по-ангельски сладок.
Мы даже поставим оставшихся пред беглецами:
какие весы или вехи измерят,
кому из них горше? Двустворчаты общие двери,
ведущие в баню с цыганами и пауками.
Козлиная байка о будущем: рожки да шкурка.
А рядом старушечий дискант выводит
псалом на исход из Египта, псалом о свободе…
Солома сплетается с пламенем – соединенье мелодий
земной и небесной. Земной и небесной.
Октябрь 1975
Сон Иакова
Две темы: возвращенья и ухода.
Две темные картины,
где глиняные движутся кувшины
вокруг источника, до сердцевины
расколотого. И одна свобода –
уйти и возвратиться.
И ангел над источником крыло
неловко поднял. Ангел, а не птица.
Не человек, но ангел отразится
в потоке темном тихо и светло.
Ты светел? о, скажи! ты светел? Две картины,
зеркально симметричные друг другу.
Иаков спит, уйдя подобно плугу
до половины в почву. И по кругу
гончарному – движенье смертной глины,
вращение аморфной вязкой массы
под любящими пальцами Творца
творится в теле спящего. Гримаса
расколотой скалы. И ангел златовласый
над сладостным источником лица.
Октябрь 1975
Латур
Казалось хаосом. Я ненавижу толпы,
но больше человеческого есть
в любом лице. В озлобленном «пошел ты!» –
стоит растерянность, как если бы не здесь,
но за границей неподвижной сферы
движение еще возможно. Здесь же –
на желтой, грязно-желтой, желто-серой,
на улице, у скважины проезжей,
мы замерли мертвей скульптур,
но и прекрасней.
Эффект свечи, которому Латур
полжизни посвятил. Полжизни и не гаснет
на улице. Казалось, хаос. Нет!
любая рожа в замысле сводима
к чертам архангела и лику серафима,
но помещенное в неровный желтый свет
искажено изображенье.
Свеча у зеркала. И силой обоженья
из глубины, из темноты согрет
любой – он восковой теперь – предмет,
он больше чем горяч. Он – сердцевина жженья.
Октябрь 1975
«Уголья смысла. От синего жара не скрыться…»
Уголья смысла. От синего жара не скрыться.
Где он? – ладони черны от золы.
Ворох тускнеющих глаз, охлажденье души-восьмерицы,
ви́денье из-под полы, испепелившее нас.
Кто он? – просил не сожженья, но смысла.
Если не пламя легенда, а только ростки –
то не приходится лгать, собирая охапками числа
или остатком руки начертать на песке: «благодать».
Из облегченья и пепла дыханье построило башню.
В ненаселенные здания легче огня
входит почти существо, запечатано в облик всегдашний,
теплится день изо дня, а присмотришься – нет никого.
Там, у истоков души, у костра, прорастут австралийцы,
сядут на корточках, духами окружены, –
тело их сухо – как дерева-самоубийцы
треск. Или крик тишины в разветвлении слуха.
Октябрь – ноябрь 1976
«В любви шифрующей – с расцветшим языком…»
В любви шифрующей – с расцветшим языком –
на говоре камней, на диалекте
предгорий говорим – и, радуясь тайком,
как братья по вселенской секте,
испытываем узнаванье знака
любви – как над землей
широкой ночи стелется атака,
хтонический срывая слой
