Уильям Йейтс - Пьесы (сборник)

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Актеры.

Входят Актеры, все кланяются новой королеве.

ДЕСИМА. Они должны были представить пьесу, но вместо этого пусть попляшут, а потом богато их вознаградите.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Как пожелаете, ваше величество.

ДЕСИМА. Вы будете изгнаны из королевства, и не смейте возвращаться под страхом смерти. Однако из-за этого вы не обеднеете. Я обещаю. Однако у вас теперь нет того, что я не могу вам возместить. Вы потеряли свою актрису. Не тужите о ней. Она плохая, своенравная, злая женщина и себе на погибель ищет мужчину, о котором ничего не знает. Ей вполне подходит эта дурацкая, смеющаяся маска! Ну же, пляшите!

Актеры пляшут, а она время от времени кричит: «Прощайте, прощайте» или «Прощайте навсегда» и бросает им деньги.

Воскрешение

1931

Посвящается Джанзо Сато

Еще не дописав пьесу до конца, я понял, что взятый мною предмет, возможно, сделает ее неподходящей для постановки в большом театре Англии или Ирландии. Поначалу сцена представлялась мне обычной: занавешенные стены, окно, дверь сзади и еще одна, занавешенная, дверь слева. Потом я это изменил и вдобавок написал песни для исполнения во время открытия и закрытия занавеса, так что теперь пьесу можно играть в студии или в гостиной, как мои пьесы для танцоров, или в театре «Пикок» перед особо избранной публикой. Если играть ее в театре «Пикок», то музыканты могут петь первую и заключительную песни, открывая и закрывая занавес на просцениуме; тогда как вся сцена ограничена занавесами с входом-выходом слева. Во время действия музыканты сидят справа от публики, а в театре «Пикок» – на ступеньке, отделяющей сцену от зала, или сбоку на просцениуме.

Иудей.

Сириец.

Грек.

Христос.

Три музыканта.

Песня, исполняемая при открытии и закрытии занавеса

Я видел: дева, не склонив чела,Смерть бога Диониса зрела строго,Живое сердце вырвала у богаИ на ладони сердце унесла.Кровавой той и страшною пороюШли музы вслед за девой неземнойИ пели «Магнус Аннус» той весной,Как будто бога смерть была игрою.

Другая Троя встанет высоко,Вновь будет ворон павшими кормиться,И вновь к заветной цели устремится,Раскрасив гордый нос, другой Арго.И будет Рим имперские браздыВ дни мира и войны ронять от страха,Едва из горнего услышит мракаГлас грозной девы и ее Звезды.

На сцене Иудей с мечом или с копьем. Музыканты негромко стучат на барабанах или гремят трещотками; слева, из публики, входит Грек.

ИУДЕЙ. Ты разведал, что там за шум?

ГРЕК. Да. Спросил у раввина.

ИУДЕЙ. И тебе не было страшно?

ГРЕК. Откуда ему знать, что я христианин? На мне убор, привезенный из Александрии. Он сказал, что на улицы с трещотками и барабанами вышли приверженцы бога Диониса и что в их городе никогда такого не случалось, поэтому римские власти напуганы и не желают вмешиваться. Дионисийцы уже побывали в поле, разорвали на куски козла, напились его крови и теперь шныряют по улицам, как стая волков. Толпа в ужасе от их жестокости, поэтому бежит от них, или, что больше похоже на правду, так занята охотой на христиан, что на другое у нее нет времени. Я уже повернулся, чтобы уйти, но раввин окликнул меня и спросил, где я живу. А когда я сказал, что за городскими воротами, то он поинтересовался: правда ли, будто мертвые восстали из могил?

ИУДЕЙ. У нас хватит сил на несколько минут задержать толпу, чтобы Одиннадцать успели убежать по крышам. Пока я жив, никто с улицы не ступит на эту узкую лестницу, а потом мое место займешь ты. Куда подевался Сириец?

ГРЕК. Я встретил его возле двери и послал с поручением. Он скоро вернется.

ИУДЕЙ. Троих немного для предстоящего нам дела.

ГРЕК (глядя на проход слева). Что они делают?

ИУДЕЙ. Пока тебя не было, Иаков достал из мешка хлеб, а Нафанаил отыскал мех с вином. То и другое они положили на стол. У них ведь давно не было ни крошки во рту. Потом они стали тихонько разговаривать, и Иоанн вспомнил, как в последний раз ел в этой комнате.

ГРЕК. Тогда их было тринадцать.

ИУДЕЙ. Он рассказал, как Иисус разделил между ними хлеб и вино. Пока Иоанн говорил, все молчали, никто не ел и не пил. Иди сюда, и всех увидишь. Возле окна Петр. Он уже давно стоит там, опустив голову на грудь, и ни разу не пошевелился.

ГРЕК. Это правда, когда солдат спросил Петра, не ученик ли он Иисуса, Петр сказал «нет»?

ИУДЕЙ. Да, правда. Я узнал от Иакова. А ему и другим рассказал сам Петр. Они все испугались тогда. Не мне их винить. Вряд ли я был бы храбрее. Все мы не похожи на псов, потерявших хозяина.

ГРЕК. Что ни говори, а если толпа нападет, мы с тобой умрем, но не пустим ее наверх.

ИУДЕЙ. Ну, это другое дело. Задерну-ка я занавес; не надо, чтобы они слышали. (Задергивает занавес.)

ГРЕК. Понятно, что у тебя на уме.

ИУДЕЙ. Им страшно, потому что они не знают, во что верить. Когда Иисуса увели, они больше не могли думать, что он мессия. Нам проще, ведь у этих одиннадцати всегда или яркий свет, или кромешная тьма.

ГРЕК. Потому что они намного старше нас.

ИУДЕЙ. Нет, нет. Ты только взгляни на их лица и сразу поймешь, что им было предназначено стать святыми. Все остальное не для них. Почему ты смеешься?

ГРЕК. Да вон, в окне. Смотри, куда я показываю. В конце улицы. (Они стоят рядом и смотрят поверх голов публики.)

ИУДЕЙ. Ничего не вижу.

ГРЕК. Там гора.

ИУДЕЙ. Это Голгофа.

ГРЕК. И три креста на вершине. (Он опять смеется.)

ИУДЕЙ. Замолчи. Ты понимаешь, что делаешь? Или ты сошел с ума? Смеешься над Голгофой.

ГРЕК. Нет, нет. Я смеюсь, потому что они думали, будто прибивают к Кресту руки смертного, а на самом деле это был лишь призрак.

ИУДЕЙ. Я видел его погребенным.

ГРЕК. Нас, греков, не проведешь. Никогда ни один бог не был погребен, никогда ни один бог не знал страданий. Христос как будто родился, как будто ел, как будто спал, как будто ходил, как будто умер. Я не хотел об этом говорить, пока у меня не было доказательства.

ИУДЕЙ. Доказательства?

ГРЕК. Я получу его, прежде чем наступит ночь.

ИУДЕЙ. В твоих словах столько же смысла, сколько в вое бродячей собаки на луну.

ГРЕК. Иудеи не понимают.

ИУДЕЙ. Это ты не понимаешь, а я и, кажется, те, кто наверху, начинаем наконец понимать. Он был не более, чем человеком, но самым лучшим человеком, какой когда-либо жил на земле. До него никто так сильно не сокрушался о людских страданиях. И он молился о приходе Мессии, так как думал, что Мессия возьмет эти страдания на себя. Но однажды, когда он очень устал, возможно, после долгой дороги, ему померещилось, будто Мессия – он сам, потому что из всех уделов этот показался ему самым ужасным.

ГРЕК. Как мог человек вообразить себя Мессией?

ИУДЕЙ. Всегда говорили, что он родится от женщины.

ГРЕК. Самое страшное богохульство – утверждать, будто бог мог родиться от смертной женщины, быть выношен в ее чреве, вскормлен ее грудью, обмыт, как другие дети.

ИУДЕЙ. Не будь Мессия рожден женщиной, он не мог бы спасти человека от его грехов. Даже один грех – источник многих страданий, а Мессия все их берет на себя.

ГРЕК. У каждого человека свои грехи, и никто другой не имеет на них права.

ИУДЕЙ. Лишь Мессии под силу взять на себя все людские страдания, словно сложить их под одним зажигательным стеклом.

ГРЕК. Меня в дрожь бросает. Такое ужасное страдание, а вы поклоняетесь ему! Вы обречены, потому что у вас нет статуй.

ИУДЕЙ. Я говорил о том, о чем думал еще три дня назад.

ГРЕК. Поверь, в гробнице никого нет.

ИУДЕЙ. На моих глазах его несли на гору и закрывали в гробнице.

ГРЕК. Я послал Сирийца, чтобы он сам убедился, есть ли там кто-нибудь.

ИУДЕЙ. Ты знал о грозившей нам опасности и ослабил охрану?

ГРЕК. Я подверг риску жизнь апостолов и нашу тоже. Но гораздо важнее то, что Сириец найдет или не найдет в гробнице.

ИУДЕЙ. Сегодня у всех что-то неладное творится с мозгами. Вот и мне не дает покоя одна мысль.

ГРЕК. Не хочешь об этом говорить?

ИУДЕЙ. Я рад, что он не Мессия; а ведь мы могли бы никогда об этом не узнать или узнать, но слишком поздно. Ему пришлось пожертвовать всем, что святое страдание может внушить разуму и душе ради их очищения.

Сначала слышен короткий шум трещоток и барабанов между фразами, но постепенно шум становится более продолжительным.

Надо было отказаться от всего земного знания, от всех стремлений, ничего не делать по собственной воле. Реальностью стало только то, что свято. Он должен был всем своим существом предаться Богу. Наверно, ужасно, когда стареешь и конец не за горами, а ты думаешь о давних стремлениях, возможно даже, много думаешь о женщинах. Я хочу жениться и иметь детей.

ГРЕК (стоит лицом к публике и смотрит поверх голов). Дионисийцы. Они уже под окном. Несколько женщин несут на плечах носилки с ликом мертвого бога. Нет, это не женщины. Это мужчины, переодетые женщинами. В Александрии мне попадались такие. Все молчат, словно чего-то ждут. О Боже! Вот это да! В Александрии бывает, мужчины ярко красят губы, когда желают достичь женского самозабвения во время священного обряда. Вред от этого небольшой – нет, ты посмотри! Иди сюда!