Джордж Байрон - Дон Жуан

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Поэму начинать бывает трудно,Да и кончать задача нелегка:Пегас несется вскачь — смотри, как чудно!А вскинется — и сбросит седока!Как Люцифер, упрямец безрассудный,Мы все грешим гордынею, покаНе занесемся выше разуменья,Тем опровергнув наше самомненье.

Но время всех умеет примирить,А разные напасти научаютЛюдей — и даже черта, может быть,Что безграничным разум не бывает.Лишь в юности горячей крови прытьСтремит мечты и мысли затмевает;Но, приближаясь к устью наших дней,Мы думаем о сущности страстей.

Я с детства знал, что я способный малый,И укреплял в других такое мненье;Я заслужил, когда пора настала,Признание и даже одобренье.Теперь — моя весна уже увяла,Давно огонь воображенья,И превращает правды хладный блескМинувших дней романтику в бурлеск.

Теперь, когда смеюсь над чем — нибудь,Смеюсь, чтоб не заплакать, а вздыхаюЛишь потому, что трудно не вздохнуть!Апатию свою оберегая,Должны мы сердце в Лету окунуть!Фетида, в Стиксе первенца купая,Его оберегла от бед и зал,Но я бы воды Леты предпочел.

Меня винят в нападках постоянноНа нравы и обычаи страны.Из каждой строчки этого романаТакие мысли якобы ясны.Но я не строил никакого плана,Да мне и планы вовсе не нужны;Я думал быть веселым — это словоВ моих устах звучит, пожалуй, ново!

Боюсь, для здравомыслящих людейЗвучит моя поэма экзотически;Лукавый Пульчи, милый чародеи,Любил сей жанр ирон-сатирическийВо дни бесстрашных рыцарей и феи,Невинных дев и власти деспотической.Последняя найдется и у нас,Но прочих всех давно иссяк запас.

Почти о современниках пишу я;Правдиво ль я изображаю их?Не повторю ль ошибку роковуюПристрастных ненавистников моих?И все же я не слишком негодую:Нужна ж свобода слова и для них!Но Аполлон меня за ухо тянетИ просит говорить о Дон-Жуане.

Оставил я героя моегоНаедине с его подругой милой.Остановилось время для негоИ на минуту косу опустило.Оно не поощряет никогоИ никогда влюбленных не любило,Но ими любовалось от души:Уж очень были оба хороши!

Их лиц испортить не могли морщины,Их старость не могла бы оскорбить,Не смела бы седая паутинаИх шелковые волосы покрыть.В них для недуга не было причины,В них не было того, что может гнить:Увянуть пальма юная не может,Ее одна лишь буря уничтожит.

Опять они одни! О, райский миг!Наедине им скучно не бывало,В разлуке же любовников моихУжасная тоска обуревала:Так жалок усыхающий родникИ дерево, которое увялоВ разлуке с корнем; так печально — тихРебенок, что оторван от родных.

О, сердце, сердце! О, сосуд священный,Сосуд тончайший! Трижды счастлив тот,Кому рука фортуны дерзновеннойЕго одним ударом разобьет!Ни долгих лет, ни горести бессменной,Ни тяжести утрат он не поймет,Но жизнь, увы, цепляется упорноЗа тех, кто жаждет смерти непритворно.

«Богов любимцы долго не живут!»Сказал мудрец. Утрат они не знают,Для них друзья и дружба не умрут,Их юность и любовь не увядают.В конце концов в могиле отдохнутИ те, кто слишком долго избегаетМогилы; но прекрасней доли нет,Как сей покинуть мир во цвете лет!

Гайдэ и мой Жуан не помышлялиО смерти, ибо небо и земляИх безмятежным светом окружали;Холмы, долины, рощи и поляИх молодое счастье отражали,Как будто с ними радости деля.В очах друг друга, в зеркале блаженства,Они читали только совершенство.

Доверчивая юная любовь,Сияющая кроткой благодатью,Улыбка глаз, понятная без слов,Восторг прикосновенья и пожатья,Язык влюбленных птиц, язык богов,О коем ни малейшего понятьяНет у того, кому уже давноВсе нежное и чуждо и смешно!

Они блаженству верили, как дети,И солнце детства улыбалось им:Мир дел житейских в истинном их светеБыл чужд наивным душам молодым.Как мотыльки, как альфы на рассвете,Счастливые мгновеньем золотым,Они любовью только и дышалиИ ни часов, ни дней не замечали!

Менялись луны, созерцая их,Их радости безмолвно освещая,Любуясь на счастливцев молодыхИ ночи их улыбкою встречая.Ведь чувственность для чистых душ такихЛишь часть самой любви; не пресыщаетИх обладанье — злейший враг любви,Не охлаждая страсти в их крови.

О, дивная, о, редкая и дивнаяМечта любви, в которой сердце пьетБлаженство наслажденья непрерывное,Забыв уродство жизненных заботИнтриги, страсти, сплетни заунывные,Побеги, браки, мелочный расчет,Когда печать Гимена прикрываетПозор, который все подозревают!

Но горьких истин и жестоких словЯ не люблю: вернусь к чете прекрасной.Ни дней не замечая, ни часов,Тревогой не смущаемы напрасной,Они цвели Десятки мудрецовРомантикой ненужной и опаснойЗовут такую глупость, господа(Но втайне ей завидуют всегда).

Болезненное это состояньеОт юности бывает и от чтенья;Но и без книг невинные созданьяПокорствуют сердечному влеченью.Он получил «святое» воспитанье,Она не отличалась просвещеньемИ расточала нежности свои,Как голуби весной и соловьи.

Пред ними тихий вечер догорал;Прекрасный час, любимый час влюбленных,Казалось, их любовь благословлялС небес невозмутимых и бездонных:Однажды их сердца околдовалПодобный час и, страстью просветленных,На несколько мгновений, может быть,О всех и вся заставил позабыть!

Но странно — безотчетное смятеньеПо их блаженству светлому прошло,Как облака немое отраженье,Как пламени тревожное крыло,Как ветра незаметное движеньеНа струнах арфы. Как — то тяжелоВздохнул Жуан, охваченный тоскою,И взор Гайдэ вдруг заблистал слезою.

Ее проникновенный ясный взглядСледил за исчезающем светилом,Как будто это был весны закат,Как будто это счастье уходило.Жуан влюбленный, нежностью объят,Следил за нею, и его томилаТревога безотчетная, и ейПечалью беспричинной был смущен.

Она Жуану тихо улыбнуласьУлыбкой, навевающей печаль,Потом, нахмурив брови, отвернуласьИ побледнела, вглядываясь в даль.Жуан спросил: «О чем тебе взгрустнулось?»Она ему ответила: «Мне жальМинувшего и жутко от сознанья,Что не переживу я расставанья!»

Жуан хотел расспрашивать. ОнаУстами губы милого закрылаИ злую тень пророческого снаГорячим поцелуем победила.Сей метод лучше действия вина:пробовал целительную силуОбоих; результаты их — увы!Боль сердца или только головы.

Порой жестокое недомоганьеВино и женщины приносят нам,За радости нас облагая данью.Какое предпочесть — не знаю сам,Но я скажу, потомству в назиданье,Проблему изучив по всем статьям,Что лучше уж с обоими спознаться,Чем ни одним из них не наслаждаться!

Счастливцы со слезами на глазахМолчали долго, нежностью объяты;Все чувства сочетались в их сердцахРебенка, друга, любящего брата.Парили души, будто на крылах,Восторгом страсти радостной богаты,И счастье жить, любить и обладатьИх вдохновляло жизнь благословлять.

Зачем, соединив сердца и руки,Не умерли влюбленные тогда?Ни хладных лет, ни горечи разлукиОни бы не узнали никогда!Унылый мир жестокости и скукиИ скорбная печаль была чуждаИх нежным душам, пылким и прекрасным,Как песни Сафо, пламенным и страстным.

Им нужно бы скрываться от людейИ петь, как соловьи в зеленой чаще,Не ведая пороков и страстен.Избранники свободы настоящейЖивут одни: чуждается друзейОрел, высоко на небе парящий,Вороны же и галки — шумный люд,Как мы, добычу стаями клюют.

Прекрасная Гайдэ с моим ЖуаномНа ложе нег вкушали сладкий сон,Но тайную тревогу, как ни странно,Порою ощущал невольно он.Как ручеек в саду благоуханном,Ее уста шептали; как бутонПрекрасной розы, забываясь дремой,Она дышала счастьем и истомой.

Как ветер беспокоит иногдаПоток альпийский сладким дуновеньем,Так наших душ глубокая вода,Встревоженная странным сновиденьем,Таинственно томится, и тогда,Озарена чудесным просветленьем,Бесчувственна, но, чувством смущена,Не глядя, видит вечное она.

Гайдэ приснилось, что в ночи туманнойОна к скале прикована. ВокругРевут и воют волны океана,Хватая жертву тысячами рук.Вот поднялись до уст; ей душно, странно,Ее томит мучительный испуг,Вот захлестнули голову… О божеНо умереть никак она не может!

Затем она как будто бы однаИдет босая: острые каменьяИзрезали ей ноги, и онаДолжна идти, идти за смутной теньюВ покрове белом; ужаса полна,Гайдэ глядит на странное виденье:Оно молчит, и движется вперед,И подойти поближе не дает!

Сменился сон: пред ней пещеры сводыВ уборе сталактитов ледяных;Века и молчаливая природаНеутомимо выточили ихЕй косы растрепала непогода,И слезы из очей ее немыхОбильно льются на крутые скалыИ сразу превращаются в кристаллы.

И тут же, хладен, тих и недвижимИ странно бледен, как морская пена(Когда-то словом ласковым однимОна его будила неизменно!),Лежал Жуан, и жалобно над нимРыдало море голосом сирены:Заставить это сердце биться вновьУж больше не могла ее любовь!

И, странно, ей внезапно показалось,Что облик дорогого мертвецаМенялся — в нем как будто прояснялосьУсталое лицо ее отцаИ взгляд его недобрый; испугаласьГайдэ при виде этого лица,Проснулась — я увидела, бледнея,Что он, ее отец, стоит пред нею!

Она вскочила с воплем и пред нимУпала; счастье, ужас и смятеньеУзнать того, кто прежде был любим,А ныне стал оплаканною тенью,Боролись в ней с отчаяньем немымТревоги, недоверья, опасеньяЗа милого. (Я тоже пережилПодобный миг, но я его забыл.)

Услышав крик отчаянный любимой,Проснулся мой прекрасный Дон-ЖуанИ, храбростью горя неукротимойСхватил тотчас же острый ятаганНо Ламбро, до поры невозмутимый,Сказал с презреньем' «Глупый мальчуган!Смирить твою отвагу озорнуюДесятку сотен сабель прикажу я!»

Но тут Гайдэ воскликнула опять«Ведь это мой отец! О, „милый, милыйЕму я ноги буду целоватьОн нас простит, как небо лас простилоОтец! Позволь судьбу благословлять,Которая тебя нам возвратила!Сорви обиду сердца своегоНа мне одной, но пощади его!“

Старик стоял спокоен, строг и прям,Его глаза светились странным светом.Я думаю, он был взволнован самИ медлил с окончательным ответом.Наш юный друг, и вспыльчив и упрям,Хотел блеснуть отвагой в деле этом;Он за себя решился постоятьИ собирался с честью умирать.

„Отдай оружье!“ — Ламбро молвил строго.Жуан сказал: „Без боя не отдам!“Старик суровый побледнел немногоИ возразил: „Тогда смотри ты сам,За кровь твою я не отвечу богу!“И тут, от слов переходя к делам,Свой пистолет он вынул из карманаИ взвел курок, прицелясь в Дон-Жуана.

Как странно звук взведенного куркаВнимательное ухо поражает,Когда, прищурясь, нас издалекаПриятель у барьера поджидает,Где нас от рокового тупикаЕдва двенадцать ярдов отделяют!Но кто имел дуэлей больше двух,Тот потеряет утонченный слух.

Нацелился пират; еще мгновеньеИ роковой конец бы наступилИ песне и Жуану, без сомненьяНо крик Гайдэ отца остановил:„Виновна я! Убей без сожаленьяМеня одну! Он вовсе не просилМоей любви! Смотри! Его люблю я!Как ты, бесстрашна я, и с ним умру я!“

Вот только что бессильно перед нимОна слезами горькими рыдала,Но он молчал, угрюм и недвижим.И вот она опомнилась и встала,Бледна, стройна, строга, как серафимРазгневанный. Теперь она сиялаОтвагой; взор ее ужасен был,Но руку Ламбро не остановил.

Так друг на друга черными очамиОни глядели молча; что за сходство!В неукротимом взоре то же пламя,В осанке та же сила превосходства.Он был упрям, она — еще упрямей.В ней сказывалось крови благородствоТак может гнев и жажда отомститьРучную львицу вмиг преобразить.

Их сходство проявлялось и в повадке,И в блеске глаз, и даже в форме рук,Они имели те же недостаткиИ те же добродетели — и вдругВсе вспыхнуло в жестокой этой схватке:,Ведь ни один привычный светлый звукНи милые слова, ни слезы счастьяНемыслимы, когда бушуют страсти.

Отец угрюмый помолчал немного.Потом, смотря на дочь, заговорил:„Не я ему показывал дорогу,Не я ему несчастье причинил!Свидетель бог, я поступил не строго:Никто б такой обиды не простил,Не совершив убийства. Все деяньяВлекут награду или наказанье!

Пускай он сдастся! Или я готовТебе поклясться этой головою,Что голову его, не тратя слов,Снесу вот этой самою рукою!“Тут свистнул он, и двадцать молодцовПокорною, но шумною толпоюВбежали. Он сказал им „Мой приказ:Схватить или убить его тотчас!“

К себе рванул он дочь, ей руку сжав,Меж тем Жуана стража окружила,Осиным роем на него напавНапрасно билась, напрягая силы,Гайде я руках отца, как злой удав,Ее держал он. От нее закрылаЖуана стая хищников, но онЕще боролся, битвой увлечен.

Один бежал с разбитой головою,Другой упал с разрубленным плечом,Но третий ловко вашего герояУдарил быстро вынутым ножом:И тут уж все накинулись гурьбоюНа юношу. Кровь полилась ручьемИз нанесенной ятаганом раныНа голове несчастного Жуана.

Они его связали в тот же мигИ унесли из комнаты. Тогда жеИм подал знак безжалостный старик,И мой красавец под надзором — стражиБыл переправлен на пиратский бриг,Где был он в трюм немедленно посажен,И строго приказали часовымНеутомимо наблюдать за ним.

Как странен мир, читатель дорогой!Признаться, мне ужасно неприятно,Что человек богатый, молодой,Красивый, и воспитанный, и знатный.Изранен, связан буйною толпойИ, по капризу воли непонятной,Отправлен в море только оттого,Что полюбила девушка его!

Но я почти в патетику впадаю,Растроганный китайской нимфой слез,Лирической Кассандрой — музой чая!Я раскисаю, как молокосос,Когда четыре чашки выпиваю!Но чем же утешаться, вот вопрос?Мне вина, несомненно, не под силу,А чай и кофе — чересчур унылы,

Когда не оживляет их КоньякПрелестная наяда Флегетона.Увы! Ее пленительных атакНе терпит мой желудок воспаленный!Я прибегаю к пуншу: как — никакДовольно слаб сей друг неугомонныйБесед полночных, но и он подчасНедомоганьем наделяет нас!

Оставил я несчастного ЖуанаИзраненным, страдающим уныло,Но не сравнится боль телесной раныС отчаяньем Гайдэ; ведь не под силуТаким сердцам смиряться пред тираном.Из Феса мать ее происходилаИз той страны, где, как известно всем,Соседствуют пустыня и Эдем.

Там осеняют мощные оливыОбложенные мрамором фонтаны,Там по пустыне выжженной, тоскливойИдут верблюдов сонных караваны,Там львы рычат, там блещет прихотливоЦветов и трав наряд благоуханный,Там древо смерти источает яд,Там человек преступен — или свят!

Горячим солнцем Африки природаПричудливая там сотворена,И кровь ее горячего народаИгрой добра и зла накалена.И мать Гайдэ была такой породы:Ее очей прекрасных глубинаТаила силу страсти настоящей,Дремавшую, как лев в зеленой чаще.

Конечно, дочь ее была нежней:Она спокойной грацией сияла;Как облака прекрасных летних дней,Она грозу безмолвно накопляла;Она казалась кроткой, но и в ней,Как пламя, сила тайная дремалаИ, как самум, могла прорваться вдруг,Губя и разрушая все вокруг.

В последний раз видала Дон-ЖуанаГайдэ поверженным, лишенным сил,Видала кровь, текущую из раныНа тот же пол, где только что ходилЕе Жуан, прекрасный и желанный!Ужасный стон ей кровь заледенил,Она в руках отца затрепеталаИ, словно кедр надломленный, упала.

В ней что — то оборвалось, как струна.Ей губы пеной алою покрылаГустая кровь. Бессильная, онаИ голову и руки опустила,Как сломанная лилия, бледна:Напрасна трав целительная силаВ подобный миг, когда уже навекТеряет связи с жизнью человек.

И так она лежала много дней,Безжизненная, словно не дышала,Но смерть как будто медлила — и в нейУродство тленья все не проступалоИ на лицо причудливых тенейНе налагало, светлое началоПрекрасной жизни, юная душа,В ней оставалась нежно — хороша.

Как в мраморном бессмертном изваянье,Одна лишь скорбь навек застыла в ней,Так мраморной Киприды обаяньеОт вечности своей еще нежней.Лаокоона страстные терзаньяПрославлены подвижностью своей,И образ гладиатора страдающийЖивет в веках, бессмертно умирающий.

И вот она очнулась наконец,Но странное то было пробужденье:Так к жизни пробуждается мертвец;Ему все чуждо. Ни одно явленьеУже не воскресит таких сердец,В которых только боли впечатленьеЕще осталось — смутное пока.На, миг вздремнула Фурия — тоска.

Увы, на все она глядела лицаБесчувственно, не различая их,Была не в силах даже удивиться,Не спрашивала даже о родных;В ней даже сил уж не было томиться;Ни болтовня подруг ее былых,Ни ласки их — ничто не воскресилоВ ней чувств, уже сроднившихся с могилой.

Она своих не замечала слуг,И на отца как будто не глядела,Не узнавала никого вокругИ ничего уж больше не хотела.Беспамятство — причудливый недугНад нею, как заклятье, тяготело.И только иногда в ее глазахЯвлялась тень сознанья, боль и страх!

Арфиста как-то а комнату позвали;Настраивал довольно долго онСвой инструмент, и на него вначалеБыл взор ее тревожный устремлен.Потом, как будто прячась от печали,Она уткнулась в стенку, словно стонТая. А он запел о днях далеких,Когда тиранов не было жестоких.

Такт песни отбивала по стенеОна устало пальцами. Но вскореЗапел арфист о солнце, о веснеИ о любви. Воспоминаний мореОткрылось перед нею, как во сне,Вся страсть, все счастье, все смятенье горя,И хлынула из тучи смутных грезПотоком горным буря горьких слез.

Но были то не слезы облегченья:Они взметнули вихрь в мозгу больном,Несчастная вскочила и в смятенье,На всех бросаясь в бешенстве слепом,Без выкриков, без воплей, в исступленье.Метаться стала в ужасе. ПотомЕе связать пытались, даже били,Но средств ее смирить не находил».

В ней память лишь мерцала; тяжелоИ смутно в ней роились ощущенья;Ничто ее заставить не моглоВзглянуть в лицо отца хоть на мгновенье.Меж тем на все вокруг она светлоГлядела в бредовом недоуменье,Но день за днем не ела, не пилаИ, главное, ни часу не спала.

Двенадцать дней, бессильно увядая,Она томилась так — и как-то вдругБез стонов наконец душа младаяУшла навек, закончив жизни кругИ вряд ли кто, за нею наблюдая,Из нежных опечаленных подругЗаметил миг, когда застыли векиИ взора блеск остекленел навеки.

Так умерла она — и не одна:В ней новой жизни брезжило начало,Дитя греха, безгрешное, весна,Которая весны не увидалаИ в землю вновь ушла, не рождена,Туда, где все, что смято, что увяло,Лежит, — и тщетно свет свой небо шлетНа мертвый сей цветок и мертвый плод!

Конец всему! Уж никогда отнынеНе прикоснутся к ней печаль и стыд,Не суждено ей было, как рабыне,Сносить года страданий и обид!Прекрасен был, как неба купол синий,Ее блаженства краткого зенит,И мирно спит она во тьме могилыНа берегу, где отдыхать любила.

И остров этот стал угрюм и тих:Безлюдные жилища исчезают,Лишь две могилы средь лугов пустыхПришельцу иногда напоминаютО ней и об отце ее, но ихНикто не ищет и не замечает,Лишь волны гимном траурным гремят,Скорбя о ней — красавице Циклад.

Но греческиe девушки поройЕе со вздохом в песне поминают,Да, коротая ночь, старик инойЕе отца рассказом воскрешает:Его отвагой и ее красойТуманные легенды наполняетО том, что мстит любовь себе самой,Платя за счастье страшною ценой.

Но бросим эту тему тем не менее.Безумных я описывать боюсь,По правде говоря — из опасения,Что тронутым и сам я покажусь!Притом весьма — капризное творениеМоя подруга муза; я вернусьК Жуану: он, захваченный врагами,Октав уж двадцать как оставлен нами.

Изранен, «связан, скован, заточен»,Два дня лежал Жуан, с судьбой не споря,На третий день совсем очнулся онИ увидал себя в открытом море.Вдали синел священный Илион,Но мой герой в таком был сильном горе,Что Илион а видеть не хотелИ на сигейский мыс не поглядел.

Над Геллеспонтом — символ гордой силы,Надменно озирая острова,Стоит курган бесстрашного Ахилла,Гипотеза ученых такова!А рядом — неизвестная могила;Кого — о том не ведает молва.(Когда б герои эти живы были,Они бы всех живущих перебили!)

Равнины невозделанный простор,Курганы без надгробий, без названья,Вершина Иды над цепями горИ берегов Скамандра очертанья;Здесь обитала Слава с давних пор,Здесь древности покоются преданья.Но кто тревожит Илиона прах?Стада овец и сонных черепах!

Печальные селенья, кипарисы,В пустынном поле — ржанье табунов;Пастух, едва ль похожий на Париса,Глазеет на проезжих болтунов,Мечтающих о родине УлиссаСо школьных лет. И, набожно-суров,Повсюду турок с трубкой восседает;Ну, а фригийцы где? А черт их знает!

Итак, Жуан печально созерцал,Удел раба предчувствуя уныло,Лазурь морскую, и уступы скал,И греков горделивые могилы.Вопросов он пока не задавал,Его потеря крови изнурила,Да и ответы стражи для негоНе значили бы ровно ничего.

Он увидал товарищей по плену,Артистов — итальянцев молодых;Они — то рассказали откровенноПодробности превратностей своих:Как водится, в Сицилию на сценуСпешила из Ливорно труппа их.Их продал импресарио пиратуИ взял за это небольшую плату!

Один из них особенно болтал;Он buffo[24] был и buffo оставался,Он искренне, сердечно хохоталИ беззаботным комиком держался;Он распродажи пленных ожидалИ в шуточках веселых изощрялся,Меж тем как тенор сумрачно грустил,А примадонна выбилась из сил.

«Однажды ночью, — комик говорил,Макиавелли сей, наш импресарио,Сигналом чей — то бриг остановилУ берега: Corpo di Caio Mario![25]Потом нас на корабль пересадил,Без всякого намека на salario;[26]Но если любит пение султан,То мы легко наполним свои карман!

Конечно, примадонна старовата,И хрипоте подвержена подчас,И стала петь, пожалуй, плоховато;Зато подруга тенора у насОдарена природою богато;Она на карнавале прошлый разОтбила графа юного ЧиконьяУ старой принчипессы из Болоньи!

Хорош у нас балетный персонал:Пленяет всеми качествами Нини,Пятьсот цехинов прошлый карнавалДоставил хохотушке Пелегрини.(Нетрудно столь ничтожный капиталРастратить беззаботной балерине!)А вот гротеска — эта бы моглаОчаровать я души и тела!

Солисткам фигурантки уступают,Но миленькие личики и тутНевольно покупателей меняютИ сбыт на рынке, видимо, найдут!Одна, положим, шест напоминает,Хоть в ней талант я чувства признают,Но с этакой фигурой где же взятьсяИзяществу, чтоб в танцах отличаться?

Мужчин у нас хороших нет совсем;У musico[27] вот голос петушиный(Конечно, бас дается нам не всем,И есть тому особые причины),Но евнухом устроиться в гаремСпособен сей талантливый мужчина,Хоть папа третий пол всегда ценил,Но петь любимцев он не научил.

У тенора — излишек аффектации,А бас, как бык, рычит и завывает,Не признает ни нот, ни пунктуации;Хоть наша примадонна замечаетВ нем редкое богатство интонации,Однако точно так же распевает,Тревожа мирный сон полей и сел.Рулады исполняющий осел.

Не позволяет сдержанность мояУпоминать о собственном таланте,Но вы видали чуждые краяИ слышали вы имя Раукоканти?Так знайте: Раукоканти — это я!Когда вы в Луго будете, достаньтеСебе билет, и небом поклянусь,Еще я перед вами отличусь.

Наш баритон — заносчивый мальчишка,Играет плохо, не умеет петь,Но искренне уверен, хвастунишка,Что мог бы в целом мире прогреметь!Едва годится слабый голосишкоДля уличного пенья! Жаль смотреть!Изображая страсть и муки ада,Зубами он скрежещет без пощады!»

Здесь Раукоканти пламенный рассказНарушило пиратов появленье,И пленники услышали приказСпуститься в трюм. Со вздохом сожаленьяУвидели они в последний разПод ясным небом в дымке отдаленьяВеселый танец ярко-голубыхСвободных и счастливых волн морских.

Затем сказали им, что в ДарданеллыПридет его величества фирман(Без коего не обойдется делоВ стране богохранимой мусульман!)Там закуют их прочно и умелоИ повезут, как стаю обезьян,В Константинополь, где раба на рынкеКупить и выбрать легче, чем ботинки!

Когда попарно их сковали всех:С мужчинами мужчин, а даму с дамой,Нечетными остались, как на грех(Игра судьбы капризной и упрямой),Мой бедный Дон-Жуан и… (право, смех!Порою шутка совместима с драмой!)Цветущая красотка: мой геройПрикован был к вакханке молодой!

К несчастью, Раукоканти поместилиВ одной упряжке с тенором: ониДруг друга, несомненно, не любилиНа сцене все враждуют искони!Но эти двое дня не проводилиБез ярых словопрений, хоть сродниОни друг другу были почему — то:«Arcades ambo»,[28] id est[29] — оба плуты!

Партнершею героя моегоБыла красотка родом из Анконы,Прекрасное, живое существо,В отличном смысле слова «bella donna».[30]Во всех улыбках — блеск и торжество,Глаза черны как уголь и бездонны,И каждое движенье, каждый взглядЗалог неописуемых услад!

Но тщетно эти прелести взывалиК печальному Жуану словно мгла,Ему глаза н сердце застилалиТоска и боль, руки его не жглаЕе рука, его не волновалиПрикосновенья, полные тепла,Ее округлых плеч и рук прекрасных,Для молодых людей всегда опасных!

В анализ углубляться нам не след,Но факт есть факт. Жуан был сердцем веренВозлюбленной своей. На свете нетТакой любви — уж в этом я уверен!«Мечтами о снегах, — гласит поэт,Жар пламени не может быть умерен».Но мой герой страдал, и мукой онБыл от греховных мыслей защищен.

Здесь мог бы я увлечься описаньем,Не слишком скромным. В юности моейЯ избегал с особенным стараньемТакого искушения, ей-ей!Но критика злорадным замечаньемМеня тревожит якобы скорейПротиснется верблюд в ушко игольноеЧем мой роман в семейство богомольнее!

Но все равно — уступчив нравом я!Я знаю: Смоллет, Прайор, АриостоИ Фильдинг — эта славная семьяСтеснялись мало, выражались простоВести войну словесную, друзья,Умел и я, провозглашая тостыЗадорные, противников дразнитьИ беззаботно ссоры заводить.

Я был драчлив, — мальчишки любят драки!Но ныне становлюсь миролюбив:Пускай шумят и спорят забияки!Пройдет ли мои успех, пока я жив,Иль сохранится, как маяк во мраке,Густой туман столетий победив,Шуршанье трав в полночный час унылыйНе прекратится над моей могилой.

Поэты, нам известные сейчас,Избранниками славы и преданьяЖивут среди людей один лишь раз,Но имени великого звучаньеСтолетий двадцать катится до вас,Как снежный ком. Чем больше расстоянье,Тем больше глыба, но она всегдаНе что иное, как скопленье льда.

Увы, читатель, слава номинальна,И номиналы славных имена:Невоскресимый прах молчит печально,Ему, наверно, слава не нужна.Все погибает слепо я фатальноАхилл зарыт, н Троя сожжена,И будущего новые героиЗабудут Рим, как мы забыли Трою.

Сметает время даже именаВеликих дел; могилу ждет могила.Весну сменяет новая весна,Века бледнеют, все теряет силы,Бесчисленных надгробий именаСтановятся безжизненно — унылыС теченьем лет, и так же, как живых,Пучина смерти поглощает их.

Нередко я вечернею пороюСмотрю на холм с надломленной колоннойИ вспоминаю юношу — героя:Как умер он, прекрасно вдохновленныйСвоею славой. Как он жил борьбоюРавенны, благородно — возмущенной!О, юный де Фуа! И он — и онНа скорое забвенье обречен!

Обычно все могилу посещают,Где Данта прах покоится смиренно;Ее священным нимбом окружаетПочтенье обитателей Равенны,Но будет время — память обветшает,И том терцин, для нас еще священный,Утонет в Лете, где погребеныПевцы для нас безгласной старины

Все памятники кровью освящаются,Но скоро человеческая грязьК ним пристает — и чернь уж их чуждается.Над собственною мерзостью глумясь!Ищейки за трофеями гоняютсяВ болоте крови. Славы напиласьЗемля на славу, и ее трофеиВидений ада Дантова страшнее!

Но барды есть! Конечно, слава — дым,Хоть люди любят запах фимиама:Неукротимым склонностям такимПоют хвалы и воздвигают храмы.Воюют волны с берегом крутымИ в пену превращаются упрямо.Так наши мысли, страсти и грехи,Сгорев, преображаются в стихи.

Но если вы немало испыталиСомнений, приключений и страстей,Тревоги и превратности позналиИ разгадали с горечью людей,И если вы способны все печалиИзобразить в стихах, как чародей,То все же не касайтесь этой темы;Пускай уж мир лишается поэмы!

О вы, чулки небесной синевы,Пред кем дрожит несмелый литератор,Поэма погибает, если выНе огласите ваше «imprimatur».[31]В обертку превратит ее, увы,Парнасской славы бойкий арендатор!Ах, буду ль я обласкан невзначайИ приглашен на ваш Кастальский чай?

А разве «львом» я быть не в силах боле?Домашним бардом, баловнем балов?Как Йорика скворец, томясь в неволе,Вздыхаю я, что жребия мой суров;Как Вордсворт, я взропщу о грустной долеМоих никем не читанных стихов;Воскликну я: «Лишились вкуса все вы!»Что слава? Лотерея старой девы!

Глубокой, темной, дивной синевойНас небеса ласкают благосклонноКак синие чулки, чей ум живойБлистает в центре каждого салона!Клянусь моей беспечной головой,Подвязки я видал того же тонаНа левых икрах знатных англичан;Подвязки эти — власти талисман!

За то, что вы, небесные созданья,Читаете поэмы и стишки,Я опровергну глупое преданье,Что носите вы синие чулки!Не всякую натуру портит знанье,Не все богини нравом столь жестки:Одна весьма ученая девицаПрекрасна и… глупа, как голубица.

Скиталец мудрый Гумбольдт, говорят(Когда и где — потомству неизвестно),Придумал небывалый аппаратДля измеренья синевы небеснойИ плотности ее. Я буду радИзмерить — это очень интересноВас, о миледи Дафна, ибо выСлывете совершенством синевы!

Но возвращаюсь к нашему рассказу.В Константинополь пленников привезПиратский бриг. На якорь стал он сразу.Ему местечко в гавани нашлось.Чумы, холеры и другой заразыВ столицу он как будто не занес,Доставив на большой стамбульский рынокЧеркешенок, славянок и грузинок.

Иных ценили дорого: однаЧеркешенка, с ручательством бесспорнымНевинности, была оцененаВ пятнадцать сотен долларов. ПроворноЕй цену набавляли, и ценаРосла; купец накидывал упорно,Входя в азарт, пока не угадал,Что сам султан девицу покупал.

Двенадцать негритянок помоложеДовольно высоко ценились тут.Увы, освобожденных чернокожих,На горе Уилберфорсу продают,Притом теперь значительно дороже!(С пороком воевать — напрасный труд!Порок больших расходов не боится.А добродетель чахнет — и скупится!)

У каждого особая судьба:Кого купил паша, кого — евреи,Кто примирился с участью раба,Кто утвердился в должности лакея,А женщины — ведь женщина слабаНадеялись достаться поскорееНестарому визирю и мечтатьЕго женой или рабыней стать!

Но позже все подробно расскажу я,Все приключенья точно передам.Пока перо на время отложу я;Глава длинна, я понимаю сам;Я сам на многословье негодую,Но докучаю вежливым друзьям.Теперь пора: оставим Дон-Жуана,Как Оссиан, «до пятого дуана».

ПЕСНЬ ПЯТАЯ