Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)
– Уже пятнадцать – ответил я.
– Ну, расти, расти, – хмыкнул он дружелюбно, но похлопать меня по плечу ему было не дотянуться. А до него как до поэта мне еще действительно надо было расти.
– Лихо ты рифмы заворачиваешь! – сказал мне Ваншенкин, приглядываясь ко мне несколько настороженно, но все-таки сохраняя положительное – удивленность. – И читаешь не как поэты… Ты что, в актерском кружке занимаешься?
– Занимаюсь, но у меня это от папы, – сказал я. – А он геолог, но много стихов помнит. Всю поэму «Соляной бунт».
– Это чего такое? – спросил другой поэт-морячок, Иван Ганабин, маленький, крепенький, курносенький, разумеется, в тельняшке и стихи только что выдавший, как будто «Яблочко» по сцене каблуками отстучал.
– Павел Васильев, Ваня, – сказал Ваншенкин.
– Так Васильев же Сергей, – не понял морячок.
– Я тебе потом все объясню, Ваня, – сказал Ваншенкин и обратился ко мне: – Это хорошо, что у тебя такой отец. Мой отец и мама инженеры, но любовь к стихам, пожалуй, они привили… Я, между прочим, тоже сначала в геологию пошел, да вот все по-другому повернулось. – И вдруг добавил, почему-то чуть грустно: – Иногда об этом жалею. – И ворчанул напоследок: – Ты все-таки не забывай, что рифма – это не главное.
– В поэзии все главное, – отговорился я напыщенно, сам чувствуя собственную глупость, да еще и оборонительную, от чего она всегда выглядит еще глупее. Ваншенкин усмехнулся и покачал головой. Прописная истина, излагаемая десантнику, да еще мальчишкой, у которого молоко на губах не обсохло, особенно нелепа.
Я думаю, что с той поры у него появилось какое-то недоверие ко мне, которое я вполне понимаю. Мы с ним встречались несколько раз довольно мирно, но холодновато, когда я приходил к Ольге Ивинской, работавшей или литконсультанткой, или зав. отделом поэзии в «Новом мире». Она кутала в невесомый белоснежный платок свои плечи, и всем вокруг становилось тепло, но с напечатанием стихов у меня что-то там не сложилось. Твардовский был строгонек, особенно к поэтам. Однажды он подписал одно мое стихотворение в печать – что-то о греческих партизанах, но потом сам его и забраковал. Доверие настоящих писателей завоевывается постепенно, а я слишком много писал газетчины на злобу дня, и это вполне могло заслуженно вызвать неприязнь упражненческой несерьезностью, хотя она соединялась у меня странным образом с беззаветной радостью писать и обожанием чужих стихов. Мне еще предстояло влюбиться и в ваншенкинские стихи, и винокуровские, и многому научиться у них обоих. В 1952 году Николай Грибачев, в чей семинар на Совещании молодых писателей меня, как на испытание, злорадно, но полезно запихнула судьба, написал разгромную рецензию на мои стихи, нападая на меня за мое подражательство Маяковскому и утверждая, что поэт из меня не получится. Я имел смелость не согласиться с его окончательным выводом, но исходные его аргументы – увы! – были справедливы, и я это осознал полностью. Я понял, что от Маяковского и особенно от Маяковского в кирсановском варианте надо было уходить, и чем скорей, тем лучше. Но не куда-нибудь, а к себе самому, в свои корни, в свое сибирское детство. И я начал писать по-другому, хотя меня долго еще преследовала газетная болезнь – страх, что меня забудут, если я не буду постоянно печататься. Но признаюсь, что до сих пор совершенно искренне обожаю печатать стихи именно в газетах, ибо они дают чувство пульса жизни, в котором перестукивается с читательскими пульсами и твоя кровь. А я больше всего на свете, ей-богу, люблю не себя, а других людей, для которых я и пишу, и дышу, и хочу, чтобы мое дыхание переходило в их дыхание и наоборот.
Стихотворение Ваншенкина «Мальчишка», а также «Гамлет» Винокурова, прочитанные на заключительном вечере Совещания молодых писателей со сцены клуба печатников на улице «Правды», выжали слезы из глаз даже у такого рафинированного дегустатора поэзии, каким был Илья Эренбург, а меня заворожили чистотой и человечностью на фоне холодновойновой рифмованной публицистики грибачевского типа:
Но время не пятится ракоми вставшим со свалок гнилыхуже не схватить вурдалакамза горло народов живых.
Каким облегчением после бряканья этого ржавого металлолома услышать ваншенкинское:
Легли на землю солнечные пятна.С девчонкой шел смущенный командир,и подчиненным было непонятно,что это он из детства уходил
или винокуровское:
Мы из столбов и грубых перекладинза складом оборудовали залТам Гамлета играл ефрейтор Дядини в муках руки к небу простирал.
Сегодня для многих читателей те два стиха Ваншенкина и Винокурова, может быть, покажутся в лучшем случае просто-напросто трогательными и милыми, а тогда для меня они стали двумя большими событиями. Эти молодые фронтовики-поэты, уже однажды спасшие нас во время войны, снова протянули руку следующему – нашему поколению и показали путь к спасению поэзии через возвращение к тому, что тогда вдруг исчезло, – к задушевности. Эти два стихотворения, в которых не было никакого ораторского пафоса, остаются в моем благодарном понимании дорожными знаками, указавшими мне единственно правильное направление – к душе человеческой. К сожалению, если у меня сложилась личная теснейшая дружба с Винокуровым, с Ваншенкиным она что-то никак не получалась. Он был по-прежнему ворчлив, а я, по его мнению, по-прежнему легкомыслен. Правда, мы с ним однажды в общем романтическом порыве едва на Кубу вместе не направились, да еще с пылу с жару чуть не прихватив с нами Солоухина, а заодно и винтовочки, послав нашему правительству после нападения на этот остров просьбу послать нас туда добровольцами, защищая свободу, но нам отказали. Спустя полвека (!) одна неразлучная парочка двух журналистов-полуночников – Жиндарев и Берман – цинично напала на меня за этот пусть наивный, но совершенно искренний и благородный порыв, на что они и подобные им люди, по-видимому, не способны, ибо для них не существует сочувствия внутри семьи человечества. Я все-таки в конце концов поехал на Кубу, как ворчливо высказался Ваншенкин, «по своим каналам», где принял участие как сценарист в фильме Калатозова и Урусевского «Я Куба», сейчас показываемом с подачи Фрэнсиса Форда Копполы и Марти Скорсезе как учебное пособие во всех киношколах мира. А Ваншенкин занимался своим делом, став классиком советской песни. Его «Я люблю тебя, жизнь» на музыку Колмановского в свое время я предложил сделать гимном России и до сих пор жалею, что пока так не случилось. Незабываемы и другие песни: «За окошком свету мало», «Вальс расставания», «Алеша», «Я спешу, извините меня». А безвременно ушедшая жена Ваншенкина Инна Гофф, чье имя дали улице в Воскресенске, где они долго жили вместе, оставила нам в подарок чудесную песню «Русское поле» на музыку Яна Френкеля.
Но в 2012 году, перед Днем Победы, которому отдал молодость Константин Ваншенкин, я одним махом перечитал, наверное, полдюжины пропущенных в дальних поездках, новых для меня его книг и стихов, и прозы и ахнул от того, какой путь сложнейшего и разнообразнейшего развития он прошел. Решил, что, если ему нравится на меня ворчать, пусть поварчивает на здоровье. Как я был бы счастлив, если бы строгая, но справедливая бабушка Мария Иосифовна снова бы поворчала сейчас на меня. Ворчание по делу не может принести нездоровья, а может лишь помочь и мне, и стольким другим в России, чтобы жилось нам всем светлей и праведней.
О себе самом он выразился весьма прискромненно:
Благоразумье и протестОдновременно выбрав,Сидит он – сам себе подтекстИ сам – эпиграф.
Ваншенкин за редкими исключениями избегал участия в громогласных литературно-политических дискуссиях, часто оканчивавшихся пошлоспорием.
Его раздражали часто обе стороны спора обоюдной мелкомысленностью, суетливостью, нетерпимостью друг к другу, полным неинтересом ко всему, что не совпадает с интересами собственными, готовностью переметнуться на ту сторону, чья возьмет, – поэтому-то он и не ввязывался, а не потому что трусил. Связываться брезговал. Но это отнюдь не означало, что не мыслил, что был равнодушен.
Однажды, во времена уже вконец перестоявшегося застоя, когда бочкотара нашей жизни окончательно затинилась, заплеснилась, гнилостно разбухла, поднялся на открытом партсобрании Московской писательской организации этот гвардии сержант-десантник, взял да и рычанул этак ворчливенько и даже волчливенько, примерно так:
«Ну что вы тут все время Маяковского к месту и не к месту цитируете: «Партия и Ленин – близнецы-братья». Ведь Партия, извините, понятие женского рода и близнецом-братом, согласно законам грамматики, быть не может». Было гробовое молчание, а потом оздоровляющий, но все-таки тихохонький смешочек пополз по рядам. Если бы это не был Ваншенкин, любого на его месте на клочки разорвали бы овчарки застоя. Но застой есть застой. Многие песни Ваншенкина стали одним из устоев нашего общества, и назвать его антисоветским было немыслимо, как, впрочем, и Твардовского. Как ни крути, ни верти – Ваншенкин был устой далеко не простой и, самое главное, не пустой. Оказалось, подо всей его молчаливостью скрывалось столько наболевшего.
