Адам Мицкевич - Стихотворения и поэмы
Я чуждаюсь гуляк, до рассвета не спящих,
Завивающих кудри и брови сурьмящих.
Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила,
Окружила туманом, песком ослепила?
На верблюде лечу - кипяток под ногами,
Щебень брызжет, вздымаются искры снопами,
И о голоде лютом средь жгучей пустыни
Я вовеки не вспомню в надменной гордыне,
Утоляю свой голод клубящейся пылью,
Чтобы он своему подивился бессилью.
Я имел бы, коль в вашем остался бы стане,
И еды и напитков превыше желаний,
Но душа восстает в эту злую годину
И покинет меня, если вас не покину;
Жажда мести мне печень скрутила в утробе,
Словно нить, что прядильщица дергает в злобе.
Я чуть свет натощак выхожу, как голодный
Волк, глотающий ветер пустыни бесплодной,
За добычей спешащий в овраг из оврага
Осторожный охотник, бездомный бродяга.
Воет волк. Он устал. Он измучился, воя,
Вторит брату голодному племя худое,
И бока их запавшие вогнуты, точно
Еле видимый в сумраке месяц восточный.
Лязг зубов - будто стрел шевеленье сухое
Под рукой колдуна иль пчелиного роя
Шум, когда он, как черная гроздь, с небосвода
Упадет на решетку в саду пчеловода.
Злобно блещут глаза, ослабели колена,
Пасть разверста, подобно расщепу полена;
Воет волк, вторят волки на взгорье пустынном,
Словно жены и матери над бедуином.
Смолк - другие умолкли. Ему полегчало,
И приятен был стон его стае усталой,
Будто в общности голода есть утоленье...
Воет снова - и вторят ему в отдаленье.
Наконец обрывается жалоба волчья.
Чем напрасно рыдать, лучше мучиться молча.
Еду, жаждой томимый. За мной к водопою
Мчатся страусы шумной нестройной толпою.
Не обгонит меня их вожак быстроногий,
Подъезжаю, - они отстают по дороге.
Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутненной.
Зоб раздут, клюв, над желтой водою склоненный,
Служит вестником жалкой их радости. Мнится,
На привале, шумя, караван суетится.
То в пески отбегут, то опять у колодца
Окружают кольцом своего полководца;
Наконец, из воды клювы крепкие вынув,
Удаляются, точно отряд бедуинов.
Мне подруга - сухая земля. Не впервые
Прижимать к ее лону мне плечи худые,
Эти тощие кости, сухие, как трости,
Что легко сосчитать, как игральные кости.
Снова слышу призывы военного долга,
Потому что служил ему верно и долго.
Как мячом, моим духом играет несчастье,
Плоть по жребию мне раздирают на части
Все недуги, сойдясь над постелью моею;
Неотступные беды мне виснут на шею;
Что ни день, как припадки горячки, без счета
За заботой меня посещает забота;
Надо мною, как скопище птиц над рекою,
Вьется стая тревог, не дает мне покоя,
Отмахнешься сто раз от крикливой их тучи,
Нападает опять караван их летучий...
В зной сную босиком по пескам этим серым,
Дочь пустыни - гадюка мне служит примером.
И в богатстве и в неге я жил от рожденья,
Но возрос - и окутал одеждой терпенья
Грудь, подобную львиной; и обувь упорства
Я надел, чтоб скользить по земле этой черствой.
В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытья
Весел я, ибо жизни привык не щадить я.
В пору счастья излишеств бежал я сурово,
Не был пойман я леностью, пустоголовой.
Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?
Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?
Я ту черную ночь позабуду едва ли,
Столь холодную ночь, что арабы сжигали,
Греясь, луки свои и пернатые стрелы,
В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;
Пламень молний летел впереди как вожатый,
Были в свите моей гром и ужас крылатый.
Так - вдовство и сиротство посеял я щедро,
Ночь меня приняла в свои черные недра,
Утром я в Гумаизе лежал утомленный;
И бежала молва по стране опаленной.
Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,
Вопрошала одна, отвечала другая:
"Вы слыхали, как ночью ворчала собака,
Словно дикого зверя почуя средь мрака
Иль услышав, как птица крылами взмахнула?
Заворчала собака и снова заснула...
Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?
Человек?.. Нет, немыслима ярость такая..."
Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,
И от зноя в пустыне запрыгали змеи,
Снял чалму и упал я на гравий кипящий.
Мне на темя обрушился пламень палящий,
Космы грязных волос залепили мне веки
Колтуном, благовоний не знавшим вовеки.
Жестко лоно пустыни, лежащей пред нами,
Словно кожа щита. И босыми норами
Я ее исходил без воды и без хлеба;
Видел скалы я там, подпиравшие небо,
И на скалы, как пес, я взбирался по щебню;
Видел я антилоп, посещавших их гребни.
В белоснежном руне, словно девушки в длинных
Белых платьях, стояли они на вершинах;
И, пока я взбирался, хватаясь за камни,
Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,
Будто я их вожатый с рогами кривыми...
То крестца своего он касается ими,
То за выступ скалы зацепясь на вершине,
Повисает на них в бирюзовой пустыне...
[1828]
Шанфари - один из наиболее прославленных рыцарей, или фарисов, арабских до Магомета, воин и поэт, из рода асдов.
Оскорбленный рыцарями рода саламанов, он призвал своих соплеменников помочь ему отмстить за оскорбление. Не получив поддержки, Шанфари оставил свой род и написал настоящую касыду (повесть), укоряя своих соплеменников в отсутствии мужества и в неблагодарности. Он отправился на войну один и поклялся до тех пор не сложить оружия, пока не убьет сто фарисов из рода саламанов. Он уже убил их девяносто девять, когда, попав в засаду, погиб сам от руки саламанов. Голова его валялась на земле, и, когда один из фарисов толкнул ее ногой, он так сильно поранился о кость черепа, что вскоре умер и таким образом довел до ста число рыцарей, которых поклялся убить Шанфари.
Эту касыду я перевел с французского перевода де Саси. Позднее я получил от г-на Сенковского подстрочный перевод на польский язык с обширными научными комментариями. Воспользовавшись этой помощью, я старался по возможности исправить такст моего перевода. Из комментария г-на Сенковского я помещаю несколько примечаний, выражая ученому мужу благодарность за оказанную помощь.
Поднимите верблюдов на резвые ноги! - В оригинале: "Поднимите груди верблюдов". Верблюды ложатся на землю, подогнув под себя ноги. Когда караван должен тронуться, человек садится в седло и тянет кверху поводья и таким образом поднимает верблюда.
...брови сурьмящих. - Арабы натирают веки специальной краской, называемой "коль", что считается у них изысканным украшением.
Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила... - В пустыне путники определяют путь свой по звездам. Бедуины считают одним из наиболее высоких качеств рыцаря умение ехать непрерывно днем и ночью.
Лязг зубов - будто стрел шевеленье сухое// Под рукой колдуна... - У древних арабов-язычников в храме в Мекке были священные стрелы "залюм", по которым, перемешивая их, предсказывали будущее.
Словно жены и матери над бедуином. - Когда араб погибает на войне, его жены и родные всходят на ближайнгий холм, плачут, стеная и причитая, заклинают всадников своего племени отомстить за погибшего.
Мчатся страусы шумной нестройной толпою. - В оригинале речь идет не о страусах, а о птицах, называемых "като", величиною с ворона. В арабской поэзии мы часто находим упоминание об этих птицах, перелетающих стаями через пустыни Аравии. Бедуин должен помнить местонахождение источников, чтобы знать, где расположиться на отдых.
Плоть по жребию мне раздирают на части / Все недуги... - Метафора эта взята из быта арабов, которые, убив верблюда, тянут жребий, кому какая часть достанется.
Уж не Див ли... - Див - значит дух, гений; польское слово "див", по мнению г-на Сенковского, происходит от персидского и когда-то, вероятно, имело то же значение.
Kocмы грязных волос... - Шанфари поклялся отомстить роду саламанов. Дав такую клятву, араб не умывается, не стрижет волос и не причесывается, не сменяет одежды и не пьет вина до тех пор, пока не осуществит свою месть.
АЛЬМОТЕНАББИ
(С арабского по переводу Лагранжа)
О, доколе топтать мне песчаные груды,
За высокими звездами мчаться в тревоге?
Звездам ног не дано, не устать им в дороге.
Как в степи устают человек и верблюды.
Смотрят звезды - и нет у них вежд воспаленных,
Словно тяжкие вежды скитальцев бессонных.
Лица наши обуглены солнцем пустынным,
Но не стать уже черными этим сединам.
Судия ли небесный к нам будет жесточе
Наших дольных, не знающих жалости судей?
Я не жажду в пути: дождь омоет мне очи
И воды мне оставит в дорожном сосуде.
Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:
Да поймут, что идут с господином в изгнанье.
Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:
