На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов
других бы разорвало на куски,
на похоронки и благие вести.
3.
Вот – гондольер, и солнечная смазка
еще лоснится на его лице,
усат, ребрист, он говорит: «Будь ласка,
но истина – в поленте и в тунце,
а книжный переплет – сплошная маска…»
Поберегись, прекрасное мгновенье,—
се ангел-гондольер предохраненья.
И на десерт – поцеловав Франциску,
спускается к гондоле тяжело
и, между волн вонзая зубочистку,
вдруг вытащит волшебное весло —
блестит эмаль, подверженная риску.
Туристы из Одессы, старички —
супруги, пенсионные планеты:
морщин – меридианы, и очки —
чернеют на глазах, как две монеты,
за перевоз, в какие наши Леты?
И мы плывем сквозь виноградный жмых —
два полумертвых, два полуживых,
одни – к поэту, на могилу Б,
другие – на прощание к себе.
И тишины классическая фуга
из райского не выпускает круга.
«Канал воняет, колокол звонит…»
Канал воняет, колокол звонит,
и облака истерлись до предела,
как будто небо – чистый эбонит,
сплошное электрическое тело.
На Гарибальди курят анашу,
и, под конвоем бдительной соседки —
я свой вечерний мусор выношу:
черновики, бутылки и объедки.
«Стекло – сюда, а пластик – вот сюда,
бумагу – здесь, а жестяные банки…»,
среда прошла, четверг, опять среда,
суббота, словно яд венецианки.
Лючией, санта-бестией храним,
я не надеюсь больше на везенье:
что делать с сердцем, некогда моим? —
«…к объедкам сердце, завтра – воскресенье».
Аккордеон
Когда в пустыне на сухой закон —
дожди плевали с высоты мечетей,
и в хижины вползал аккордеон,
тогда не просыпался каждый третий.
Когда в Европе орды духовых
вошли на равных в струнные когорты,
аккордеон не оставлял в живых,
живых – в живых, а мертвых – даже в мертвых.
А нынче он – не низок, не высок,
кирпич Малевича, усеянный зрачками,
у пианино отхватил кусок
и сиганул в овраг за светлячками.
Последний в клетке этого стиха,
все остальные – роботы, подделки,
еще хрипят от ярости меха
и спесью наливаются гляделки.
А в первый раз: потрепанная мгла
над Сеной, словно парус от фелюки…
…аккордеон напал из-за угла,
но человек успел подставить руки.
«А мы – темны, как будто перекаты…»
А мы – темны, как будто перекаты
ночной воды по свиткам бересты,
и наш Господь растаскан на цикады,
на звезды, на овраги и кусты.
Затягиваясь будущим и прошлым,
покашливает время при ходьбе,
поставлен крест и первый камень брошен,
и с благодарностью летит к Тебе.
Сквозь вакуум в стеклянном коридоре,
нагнав раскосых всадников в степи,
сквозь память детскую, сквозь щелочку в заборе,
невыносимо терпкое «терпи».
Вот море в зубчиках, прихваченных лазурью,
почтовой маркой клеится к судьбе,
я в пионерском лагере дежурю,
а этот камень все летит к Тебе.
Сквозь деканат (здесь пауза-реклама),
сквозь девочку, одетую легко,
сквозь камуфляж потомственного хама,
грядущего в сержанте Головко.
И облаков припудренные лица
в окладах осени взирают тяжело,
я в блог входил – на юзерпик молиться,
мне красным воском губы обожгло.
Остановить – протягиваю руку,
недосягаем и неумолим
булыжный камень, что летит по кругу:
спешит вернуться в Иерусалим.
«Се – Азиопа, ею был украден…»
Се – Азиопа, ею был украден
и освежеван древний бог,
из треугольных рыжих виноградин —
ее лобок.
И мы в мускатных зарослях блуждаем,
когорта алкашей.
Овидий прав: так трудно быть джедаем
среди лобковых вшей.
Се – Азиопа, наша ридна маты,
кормилица искусств.
Кто нынче помнит Зевса? Жестковатый
и сладкий был на вкус.
Так, впрочем, сладок всякий иноверец,
философ и поэт,
добавь в судьбу – лавровый лист и перец,
ты сам себе – обед,
обед молчанья, кулинарный случай,
подстережет в пути,
гори один и никого не мучай,
гори и не звезди.
«Мне любвее не быть, мне сабвеем не плыть…»
Володе Костельману
Мне любвее не быть, мне сабвеем не плыть,
мне октябрь окейный не даст прикурить,
одиноко внутри и снаружи:
дует северный ветер в свою дую ду
и собака хватает за пятку звезду —
в замерзающей луже.
Бытие – это кич, темно-красный кирпич,
двухэтажное чудо природы покличь —
и появится сивая Бурка
или бурая Сивка – не важно теперь,
нас встречает гармошкой – шипящая дверь:
подвернулась пииту халтурка.
Это значит – не ждать перемены ролей:
кровь свернется – подействуют кетчуп и клей,
засияет румянцем палитра,
ты на задней сидушке «поляну» накрой —
и появится литературный герой
(если выпить не менее литра).
Вентиляторный ветер сильней и сильней:
вот – фанера летит над Биг-Беном, а с ней —
устремились на юг перепелки,
гааагские гуси в родимый шалман,
и над Лондоном вьется киношный туман,
дым отечества – прям из двустволки.
Сонный Tower Bridge, поцелуйте меня
и отправьте послом уходящего дня,
вдоль по матушке-Темзе…
Женский смех,
