Борис Пастернак - «Я понял жизни цель» (проза, стихотворения, поэмы, переводы)

СПЕКТОРСКИЙ

Роман в стихах

ВСТУПЛЕНЬЕ

Привыкши выковыривать изюмПевучестей из жизни сладкой сайки,Я раз оставить должен был стезюОбъевшегося рифмами всезнайки.

Я бедствовал. У нас родился сын.Ребячества пришлось на время бросить.Свой возраст взглядом смеривши косым,Я первую на нем заметил проседь.

Но я не засиделся на мели.Нашелся друг отзывчивый и рьяный.Меня без отлагательств привлеклиК подбору иностранной лениньяны.

Задача состояла в ловле фразО Ленине. Вниманье не дремало.Вылавливая их, как водолаз,Я по журналам понырял немало.

Мандат предоставлял большой простор.Пуская в дело разрезальный ножик,Я каждый день форсировал БосфорМалодоступных публике обложек.

То был двадцать четвертый год. ДекабрьТвердел, к окну витринному притертый.И холодел, как оттиск медяка,На опухоли теплой и нетвердой.

Читальни департаментский покойНе посещался шумом дальних улиц.Лишь ближней, с перевязанной щекойМелькал в дверях рабочий ридикюлец.

Обычно ей бывало не до лясС библиотекаршей Наркоминдела.Набегавшись, она во всякий часНеслась в снежинках за угол по делу.

Их колыхало, и сквозь флер невзгод,Косясь на комья светло-серой грусти,Знакомился я с новостями модИ узнавал о Конраде и Прусте.

Вот в этих-то журналах, сторонойИ стал встречаться я как бы в туманеСо славою Марии Ильиной,Снискавшей нам всемирное вниманье.

Она была в чести и на виду,Но указанья шли из страшной далиИ отсылали к старому труду,Которого уже не обсуждали.

Скорей всего то был большой уборТем более дремучей, чем скупееПоказанной читателю в упорТаинственной какой-то эпопеи,

Где, верно, все, что было слез и снов,И до крови кроил наш век закройщик,Простерлось красотой без катастрофИ стало правдой сроков без отсрочки.

Все, как один, всяк за десятерых,Хвалили стиль и новизну метафор,И с островами спорил материк,Английский ли она иль русский автор.

Но я не ведал, что проистечетИз этих внеслужебных интересов.На Рождестве я получил расчет,Пути к дальнейшим розыскам отрезав.

Тогда в освободившийся досугЯ стал писать Спекторского, с отвычкиЗанявшись человеком без заслуг,Дружившим с упомянутой москвичкой.

На свете былей непочатый край,Ничем не замечательных – тем боле.Не лез бы я и с этой, не сыграйСтатьи о ней своей особой роли.

Они упали в прошлое снопомИ озарили часть его на диво.Я стал писать Спекторского в слепомПовиновеньи силе объектива.

Я б за героя не дал ничегоИ рассуждать о нем не скоро б начал,Но я писал про короб лучевой,В котором он передо мной маячил.

Про мглу в мерцаньи плошки погребной,Которой ошибают прозы дебри,Когда нам ставит волосы копнойИзвестье о неведомом шедевре.

Про то, как ночью, от норы к норе,Дрожа, протягиваются в далекостьЗонты косых московских фонарейС тоской дождя, попавшею в их фокус.

Как носят капли вести о езде,И всю-то ночь все цокают да едут,Стуча подковой об одном гвоздеТо тут, то там, то в тот подъезд, то в этот.

Светает. Осень, серость, старость, муть.Горшки и бритвы, щетки, папильотки.И жизнь прошла, успела промелькнуть,Как ночь под стук обшарпанной пролетки.

Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде.Железных крыш авторитетный тезис.Но где ж тот дом, та дверь, то детство, гдеОднажды мир прорезывался, грезясь?

Где сердце друга? – Хитрых глаз прищур.Знавали ль вы такого-то? – Наслышкой.Да, видно, жизнь проста... но чересчур.И даже убедительна... но слишком.

Чужая даль. Чужой, чужой из трубПо рвам и шляпам шлепающий дождик,И, отчужденьем обращенный в дуб,Чужой, как мельник пушкинский, художник.

1

Весь день я спал, и, рушась от загона,На всем ходу гася в колбасных свет,Совсем еще по-зимнему вагоныК пяти заставам заметали след.

Сегодня ж ночью, теплым ветром залит,В трамвайных парках снег сошел дотла.И не напрасно лампа с жаром пялитГлаза в окно и рвется со стола.

Гашу ее. Темь. Я ни зги не вижу.Светает в семь, а снег, как назло, рыж.И любо ж, верно, крякать уткой в жижеИ падать в слякоть, под кропила крыш!

Жует губами грязь. Орут невежи.По выбоинам стынет мутный квас.Как едется в такую рань приезжей,С самой посадки не смежавшей глаз?

Ей гололедица лепечет с дрожью,Что время позже, чем бывает в пять.Распутица цепляется за вожжи,Торцы грозятся в луже искупать.

Какая рань! В часы утра такие,Стихиям четырем открывши грудь,Лихие игроки, фехтуя кием,Кричат кому-нибудь: счастливый путь!

Трактирный гам еще глушит тетерю,Но вот, сорвав отдушин трескотню,Порыв разгула открывает двериЗемле, воде, и ветру, и огню.

Как лешие, земля, вода и воляСквозь сутолоку вешалок и шубЗа голою русалкой алкоголяВрываются, ища губами губ.

Давно ковры трясут и лампы тушат,Не за горой заря, но и скорейИх четвертует трескотня вертушек,Кроит на части звон и лязг дверей.

И вот идет подвыпивший разиня.Кабак как в половодье унесло.По лбу его, как по галош резине,Проволоклось раздолий помело.

Пространство спит, влюбленное в пространство.И город грезит, по уши в воде,И море просьб, забывшихся и страстных,Спросонья плещет неизвестно где.

Стоит и за сердце хватает бормотДворов, предместий, мокрой мостовой,Калиток, капель... Чудный гул без формы,Как обморок и разговор с собой.

В раскатах затихающего эхаНеистовствует прерванный досуг:Нельзя без истерического смехаЛететь, едва потребуют услуг.

«Ну и калоши. Точно с людоеда.Так обменяться стыдно и в бреду.Да ну их к ляду, и без них доеду,А не найду извозчика – дойду».

В раскатах, затихающих к вокзалам,Бушует мысль о собственной судьбе,О сильной боли, о довольстве малым,О синей воле, о самом себе.

Пока ломовики везут товары,Остатки ночи предают суду,Песком полощут горло тротуары,И клубы дыма борются на льду.

Покамест оглашаются открытьяНа полном съезде капель и копыт,Пока бульвар с простительною прытьюСкамью дождем растительным кропит.

Пока березы, метлы, голодранцы,Афиши, кошки и столбы скользятВиденьями влюбленного пространства,Мы повесть на год отведем назад.

2

Трещал мороз, деревья вязли в кружкеПунцовой стужи, пьяной, как крюшон,Скрипучий сумрак раскупал игрушкиИ плыл в ветвях, от дола отрешен.

Посеребренных ног роскошный шорохПугал в полете сизых голубей,Волокся в дыме и висел во взорахВоздушным лесом елочных цепей,

И солнца диск, едва проспавшись, сразуБросался к жженке и, круша сервиз,Растягивался тут же возле вазы,Нарезавшись до положенья риз.

Причин средь этой сладкой лихорадкиНашлось немало, чтобы к РождествуЛюбовь, с сердцами наигравшись в прятки,Внезапно стала делом наяву.

Был день, Спекторский понял, что не столькоПрекрасна жизнь, и Ольга, и зима,Как подо льдом открылся ключ жестокий,Которого исток – она сама.

И чем наплыв у проруби громадней,И чем его растерянность видней,И чем она милей и ненаглядней,Тем ближе срок, и это дело дней.

Поселок дачный, срубленный в дуброве,Блистал слюдой, переливался льдом,И целым бором ели, свесив брови,Брели на полузанесенный дом.

И, набредя, спохватывались: вот он,Косою ниткой инея исшит,Вчерашней бурей на живуху сметан,Пустыню комнат башлыком вершит.

Валясь от гула и людьми покинут,Ночами бредя шумом полых вод,Держался тем балкон, что вьюги минут,Как позапрошлый и как прошлый год.

А там от леса влево, где-то с тылуШатая ночь, как воспаленный зуб,На полустанке лампочка коптилаИ жили люди, не снимая шуб.

Забытый дом служил как бы резервомКружку людей, знакомых по Москве,И потому Бухтеевым не первымПодумалось о нем на Рождестве.

В самом кружке немало было выжиг,Немало присоседилось извне.Решили Новый год встречать на лыжах,Неся расход со всеми наравне.

Их было много, ехавших на встречу.Опустим планы, сборы, переезд.О личностях не может быть и речи.На них поставим лучше тут же крест.

Знаком ли вам сумбур таких компаний,Благоприятный бурной тайне двух?Кругом галдят, как бубенцы в тимпане,От сердцевины отвлекая слух.

Счесть невозможно, сколько новогоднихВстреч было ими спрыснуто в пути.Они нуждались в фонарях и сходнях,Чтоб на разъезде с поезда сойти.

Он сплыл, и колесом вдоль чащ ушастыхПо шпалам стал ходить, и прогуделЧугунный мост, и взвыл лесной участокИ разрыдался весь лесной удел.

Ночные тени к кассе стали красться.Простор был ослепительно волнист.Толпой ввалились в зал второго классаПереобуться и нанять возниц.

Не торговались – спьяна люди щедры,Не многих отрезвляла тишина.Пожар несло к лесам попутным ветром,Бренчаньем сбруи, бульканьем вина.

Был снег волнист, окольный путь – извилист,И каждый шаг готовил им сюрприз.На розвальнях до колики резвились,И женский смех, как снег, был серебрист.

«Не слышу. – Это тот, что за березой?Но я ж не кошка, чтоб впотьмах...» Толчок,Другой и третий, – и конец обозаВлетает в лес, как к рыбаку в сачок.

«Особенно же я вам благодарнаЗа этот такт; за то, что ни с одним...»Ухаб, другой. – «Ну как?» – А мы на парных.«А мы кульков своих не отдадим».

На вышке дуло, и, меняя скорость,То замирали, то неслись часы.Из сада к окнам стаскивали хворостЧетыре световые полосы.

Внизу смеялись. Лежа на диване,Он под пол вниз перебирался весь,Где праздник обгоняло одеванье.Был третий день их пребыванья здесь.

Дверь врезалась в сугроб на пол-аршина.Год и на воле явно иссякал.Рядок обледенелых порошинокУпал куском с дверного косяка.

И обступила тьма. А ну как срежусь?Мелькнула мысль, но, зажимая рот,Ее сняла и опровергла свежестьК самим перилам кравшихся широт.

В ту ночь еще ребенок годовалыйЗа полною неопытностью чувств,Он содрогался. «В случае провалаКакой я новой шуткой отшучусь?»

Закрыв глаза, он ночь, как сок арбуза,Впивал, и снег, вливаясь в душу, рдел.Роптала тьма, что год и ей в обузу.Все порывалось за его предел.

Спустившись вниз, он разом стал в затылокПыланью ламп, опилок, подолов,Лимонов, яблок, колпаков с бутылокИ снежной пыли, ползшей из углов.

Все были в сборе, и гудящей бортьюБил в переборки радости прилив.Смеялись, торт черт знает чем испортив,И фыркали, салат пересолив.

Рассказывать ли, как столпились, сели,Сидят, встают, – шумят, смеются, пьют?За рубенсовской росписью весельяМы влюбимся, и тут-то нам капут:

Мы влюбимся, тогда конец работе,И дни пойдут по гулкой мостовойСкакать через колесные ободьяИ колотиться об земь головой.

Висит и так на волоске поэма.Да и забыться я не вижу средств:Мы без суда осуждены и немы,А обнесенный будет вечно трезв.

За что же пьют? За четырех хозяек.За их глаза, за встречи в мясоед.За то, чтобы поэтом стал прозаикИ полубогом сделался поэт.

В разгаре ужин. Вдруг, без перехода:«Нет! Тише! Рано! Встаньте! Ваши врут!Без двух!.. Без возражений!.. С Новым годом!»И гранных дюжин громовой салют.

«О мальчик мой, и ты, как все, забудешьИ, возмужавши, назовешь мечтойТе дни, когда еще ты верил в чудищ?О, помни их, без них любовь ничто,

О, если б мне на память их оставить!Без них мы прах, без них равны нулю.Но я люблю, как ты, и я сама ведьИх нынешнею ночью утоплю,

Я дуновеньем наготы свалю их.Всей женской подноготной растворю.И тени детства схлынут в поцелуях,Мы разойдемся по календарю.

Шепчу? – Нет, нет. – С ликером, и покрепче.Шепчу не я, – вишневки чернота.Карениной, – так той дорожный сцепщикВ бреду под чепчик что-то бормотал».

Идут часы. Поставлены шарады.Сдвигают стулья. Как прибой, клубитНе то оркестра шум, не то оршада,Висячей лампой к скатерти прибит.

И год не нов. Другой новей обещан.Весь вечер кто-то чистит апельсин.Весь вечер вьюга, не щадя затрещин,Врывается сквозь трещины тесин.

Но юбки вьются, и поток ступеней,Сорвавшись вниз, отпрядывает вверх.Ядро кадрили в полном исступленьиРазбрызгивает весь свой фейерверк,

И все стихает. Точно топот, рухнувЗа кухнею, попал в провал, в Мальстрем,В века... – Рассвет. Ни звука. Лампа тухнет,И елка иглы осыпает в крем.

До лыж ли тут! Что сделалось с погодой?Несутся тучи мимо деревень.И штук пятнадцать солнечных заходовОтметили в окно за этот день.

С утра назавтра с кровли, с можжевелинЛьет в три ручья. Бурда бурдой. С утраПромозглый день теплом и ветром хмелен,Точь-в-точь как сами лыжники вчера.

По талой каше шлепают калошки.У поля все смешалось в голове.И облака, как крашеные ложки,Крутясь, плывут в вареной синеве.

На пятый день, при всех, Спекторский, бойкоВзглянув на Ольгу, говорит, что спектрРазложен новогоднею попойкойИ оттого-то пляшет барометр.

И так как шутка не совсем понятнаИ вкруг нее стихает болтовня,То, путаясь, он лезет на попятныйИ, покраснев, смолкает на два дня.

3